Шлимазл - [17]

Братья после окончания ВУЗа уехали в Израиль, а потом Рафик перебрался в Нью-Йорк.

«Надо будет напомнить Рафу про Нинку Голливуд, посмеемся, — винтом крутился на кровати Борис, — стихи свои почитаю, я вон как их рифмовать насобачился, нацарапаю что-нибудь про Гиви, Раф ему передаст, ему приятно будет. Ну, например:

Силен в искусстве рукопашном,

Был ладно скроен, крепко сшит.

Не раз, сражен ударом страшным,

Лежал без чувств антисемит.

Ты и в постели был не слабый:

Не легкий секс, а бой быков,

Я б описал, но ты, как все мы,

В кольце супружеских оков…»

Борис повторил в уме четверостишье, нашёл его убогим из-за несочетания слов «слабый» и «мы», оправдал плохое качество стишка алкогольным опьянением, решил намарать панегирик на трезвую голову и, засыпая, вспомнил про Нинку.

Однажды, холодным и грязным октябрьским вечером кто-то нажал на кнопку звонка их квартиры. Нажал и не отпустил. Открыли дверь. Пьяная до остолбенелости Нинка стояла, опершись пальцем на звонок. Оторвали от кнопки звонка, завели в комнату. Босиком, ноги по колено в грязи, а за окном уже присыпало снежком. Нинка! Рыжая, прекрасно сложенная бестия с голливудской улыбкой была когда-то замужем за старшекурсником, но была оставлена им по причине её эпизодического пьянства и сопутствующих этому пороку других неприятных вещей, как-то: неуклонное падение в финансовую пропасть и любовь в нетрезвом виде к лицам кавказской национальности. Пока двое держали её в ванной, чтобы она не упала, а третий мыл ей ноги, удалось заметить по волнительно-нечайно блеснувшей попке, что, кроме туфель, она утратила ещё и трусики. Выяснилось следующее. Симпатичный, приятный во всех отношениях офицер, армянской наружности, пригласил её после ресторана к себе в номер.

— Я зашла, — прерывала рассказ иканием Нинка, — а их там целый взвод.

— Армян?

— Если бы! Но я не такая, чтобы с любым. Мне если не нравится мужчина, я….

— Умру, но не дам поцелуя без любви?

— Вот именно! — подтвердила Нинка, падая к Рафу в кровать и одновременно пытаясь стянуть с себя платье.

Гостеприимным хозяевам так и не удалось установить причинно-следственную связь между отсутствием обуви в ненастную погоду и наличием незапланированного количества мужчин в гостиничном номере, но зато, когда Нинка все-таки разделась, возникло подозрение, что ночная посетительница, пожалуй, лукавит, отстаивая тезис о недопустимости поцелуя без любви, потому что симпатичный бюстгальтер, плотно обтягивающий аппетитно-упругую грудь молодой, нерожавшей женщины, был неправильно застегнут и надет поверх розовой комбинашки легкомысленного покроя. А может быть, она и не лукавила вовсе, а просто, следуя непонятной мужчинам женской логике, полагала, что легче отдаться неприятному мужчине, чем дать ему себя поцеловать.

Борис задремал, успев подумать перед сном, что надо бы туфли купить, а то неудобно в зимних ботинках в ресторан идти — там, небось, все во фраках. Будешь как белая ворона, хотя, если честно, то и покупать ботинки уже не на что. Под самое утро ему приснилось, что он с грязными, как у Нинки Голливуд, ногами зашел в роскошный ресторан, и было мучительно стыдно, так, как бывает стыдно или страшно только во сне, и надменные официанты смотрели на него, с презрением улыбаясь, а один из них, самый наглый, остановился рядом и, воспользовавшись тем, что гремел на эстраде оркестр, сделал под шумок в его сторону оскорбительно-дохлое «почём зря».

Пробуждение Бориса было печальным.

«Ты же грязный! — кричал Семен на Фиму, собираясь на работу. — Я его что, выкидывать теперь должен? Его же стирать нельзя!»

Разбужен криком безобразным:

— Ефим! Ты спал в моём мешке? —

Кричал Семён, — но ты же грязный!

Трясясь, как вошь на гребешке,

Ефим свернул злочастный спальник,

Да будет чист Семён Куяльник!

— Однако я скоро переплюну знакомого психа из омского дурдома, — с уважительным изумлением отметил Борис. — За пояс заткну в искусстве рифмоплетства. Ну, натуральным акыном становлюсь. Если так дальше пойдет, я про него скоро целую поэму напишу. Чистым американец стал очень? Забыл, как трусы год не менял? Засранец!

Я вспомнил: радость доставляя,

Трусы дымили на окне.

Ты ж год носил их, не снимая,

И мы сожгли их на окне,

Купив взамен на барахолке

Двенадцать плавок по дешёвке.

Забыл, забыл, как они бензольной копотью дымили, капиталист! Не от грязи ли?

Я обомлел в своей постели:

Неужто стал таким скотом?

Тут явный повод для дуэли

И для злословия потом,

Но почему смолчал Ефим?

Придёт Семён поговорим.

Но появился Семен, и Борис промолчал. Молчал и Ефим, что было удивительно, но в какой-то степени и приятно, ибо это освобождало Бориса, от данного себе слова — поговорить.

«Если Ефим не возмущается, то почему я должен возникать? Мало мне, шлимазлу, было цуресов? [14]Поругаюсь, а потом как с ним в одной машине в ресторан ехать? Худой мир лучше доброй ссоры. А куда нам Настеньку девать? В кабак с ребёнком не пойдешь, а одну оставить у Рафика жалко».

Проходили часы, но Семен не выходил из своей спальни.

«Наверное, хочет выспаться и выехать вечером, — решили гости, — и правильно: ночью на трассе машин меньше — ехать легче».