Шлимазл - [15]

Борис вспомнил про инструктаж, когда час назад, во время парти, разговорился с одним из присутствующих. Русский мужик выехал в Штаты посредством женитьбы на еврейке, получил все, что положено получить: статус, гринкарту; построил дом, и за все хорошее возненавидел американцев, как он сам выразился, «всеми сфинктерами души».

«Это блядво, — начал повествование мужик, — помешалось на холестерине, они его тут холестеролом зовут. Верующие евреи не так тронулись на кашруте[13], как эти пидарюги на уровне холестерина. Жить хотят подольше, сучары. А еще на сексуальном домогательстве зациклились. Спят и видят, что кто-то до них домогнулся, прямо мечтают об этом, эманситутки! Тебе Семён не рассказывал, как он на этом деле залетел?»

— Нет, не рассказывал, — разочаровал мужика Борис: «Он мне только об успехах повествует», — подумал он.

— Тогда и я не буду, — пообещал мужик и тут же рассказал. Ненависть к проклятым благодетелям-янкам оказалась выше порядочности: «Он, Семён, во время операции посмотрел на жопу медсестры на одну секунду дольше, чем это регламентировано правилами хорошего тона в Америке. Сначала он получил по сопатке, а потом его попёрли с работы за домогательство. Евнухуиды!»

На прощанье мужик рассказал, что его жене — врачу по специальности — Семён совершенно бесплатно помог сдать экзамен по медицине, потратив при этом массу драгоценного времени, словом, принял активное участие в её трудоустройстве, за что семья ему до сих пор благодарна и считает его теперь своим членом.

«Если бы ты знал истинную причину упомянутого тобою бескорыстия, — подумал Борис, — ты бы возненавидел Америку ещё сильнее».

Борис зашел в зал. Настенька с Сарой перебирали пластинки. Семён приобрел очень дорогую коллекцию произведений классической музыки.

«Музыкальный слух решил развивать, „В лесу родилась ёлочка“ воспроизвести не может, а туда же, — Борис рассеяно пробежал глазами по названиям пластинок, — скорее всего, картину гонит Плохиш, по своему обыкновению».

— Пап, а правда она хорошенькая, — тискала дочурка Сару.

— Как куколка! Ты тоже хорошенькая. Тебя дядя Володя Газман в люльке увидел и сразу же сказал: «потрясающая красавица», а он педиатр по профессии, знает, что говорит. Так что вы у меня обе потрясающие красавицы.

— А какие волосики тоненькие, как пух, потрогай, пап.

Борис присел около малышки на корточки, поцеловал у девочки локоны. Головка так трогательно пахла птенчиком, что у него перехватило гортань и стыдливой слезой умиления резануло по векам.

«Так, — Борис старался не моргать, пытаясь удержать в глазах предательскую влагу, — кажется, начинают шалить нервишки от жизни на благополучном Западе. Почему это детишек так жалко бывает? За беззащитность их. Она и есть милый, доверчивый и беззащитный птенчик. Не мне судить писателя, конечно, но мне кажется, что нет, и не может быть на планете такой дамской промежности, ради которой стоило бы вот такое сокровище осиротить».

Вернулся на кухню. За столом обнаружился ещё один гость. Пониженного питания субъект с козлиной, как у Дзержинского, бородой, оказался мужем Крыски. Он отказался от выпивки, из чего Борис заключил, что посетитель «либо хворый, либо падла», но ел подгорелый плов интенсивно до неприличия. Одна рисинка застряла у него в бороде, мерзко потрясывалась на самом кончике тусклого волоска при малейшем движении нижней челюсти, как озябшая сопля на кончике носа, все это видели, но не указывали жующему на последнее обстоятельство, что подтверждало диагноз, выставленный ему Борисом. Субъекта явно недолюбливали, только он об этом не догадывался, даже наоборот, считал, что его все любят и находят его высказывания значительными. Он разносил в пух и прах Губермана за то, что тот написал про израильтянок что-то наподобие: «Лицо торчит, как жопа из кустов». Его поправляли, говорили, что фраза звучала вроде бы по-другому, но это дела, в сущности, не меняло, и субъект продолжал разоблачение:

«Сказать такое про женщину, — субъект взволнованно елозил шкодливой ручонкой по лимонного цвета залысине, — это всё равно, как, будучи нечаянно прижатым в общественном транспорте к тугой ягодице стоящей впереди обворожительной мамзель, воскликнуть: „Фи! Какое мерзкое филе!“ Так относиться к женщине, да ещё и к еврейке может только человек, у которого появились проблемы с детородным органом».

«Ну, допустим, у Игоря Мироновича Губермана там всё в порядке, — размышлял Борис, — а вот у тебя, козёл, скорее всего, что нет, иначе бы твоя крыска-жена под будущего обладателя яхты так откровенно не стелилась».

Борис встал из-за стола и пошел к себе, бормоча на ходу: «Завтра же домой, в Сибирь из этого террариума. Пауки в банке, пораженцы. Вернусь, протоплю баньку, веничек березовый запарю и буду хлестаться, пока всю пакость с себя не смою».

Однако на следующий день Борис никуда не уехал. Прилетел Фима из Одессы — двоюродный брат Семёна, и был замечательный вечер, и у Семёна сразу же нашлось для гостей время (наверное, не стало внезапно больных для наркоза), и выпили крепко, и вспоминали сначала Одессу, а потом студенческие годы, проведенные в Перми, и хозяин наклюкался порядочно, и подобрел, и обещал на другой день свозить всех в русский ресторан на Брайтон-Бич, переночевать у Рафика Чхеидзе — общего знакомого с Борисом, а наутро вернуться домой.