Шлимазл - [13]

А потом Коля употреблял смертельное для нормального человека количество спиртного и плакал пьяными слезами, слушая песню «Скрипач аидиш Моня».

— Ты, почему плачешь?

— Не могу, когда скрипочки тоненько выводят.

— А ты знаешь, — подкалывал его Борис, — что Шуфутинский — жид, Моня — жид и скрипач, который тоненько выводит, тоже жид?

— А при чём здесь национальность, — искренне удивлялся Коля Монгол.

«Вот спроси у Баклана про Колю. Он скажет, что тот — бандит, уголовник и, конечно же — антисемит, — думал Коля, — а вот я так не считаю. Он непредсказуем, как и многие русские, и нечего ярлыки вешать, и ещё не надо о загадочной русской душе разглагольствовать, потому что вопрос этот не стоит выеденного яйца. Однако я, кажется, прилично захмелел, надо больше не пить и ни с кем не разговаривать, чтобы не заметили. Так, о чем это я? О загадочности. Все очень просто. Тот татарин, что внутри каждого сидит, который, кстати, не хуже того, кто снаружи славянское обличье имеет, тот мусульманин на подсознательном уровне хорошо известную заповедь корана соблюдает: „И предписали Мы им в ней, что душа — за душу, и око — за око, и нос — за нос, и ухо — за ухо, и зуб — за зуб, и раны — отомщение“[12].

А тот, что снаружи другое предписание имеет: „Возлюби врага своего“. Легко сказать: „возлюби“. Да как же его вражину возлюбить, когда ему в морду дать хочется? Отсюда и раздвоение личности, а значит — непредсказуемость, которую и называют загадочностью. Вот и весь секрет. Что же касается отношения людей к евреям, так оно, это отношение, формируется в семье. Если мать говорит на соседа: „жадный, как еврей“, будьте уверены, что ребёнок, в жизни своей живого еврея не встречавший, будет придерживаться того же мнения. Можно сказать, что отношение к нации, как дурная болезнь, передается по наследству, как передается ребенку от инфицированной матери сифилис и СПИД. Антисемитизм — это идеология, навязанная предками. А что до любви? Все нации недолюбливают друг друга, и все вместе дружно ненавидят евреев. Это данность. Так называемый „размытый“ антисемитизм есть везде, только в цивилизованных странах есть законы, строго карающие за разжигание национальной розни, и законы эти неукоснительно соблюдаются, а в России нет, не было и не будет уважения к закону, и это тоже — данность! Полно юдофобов в России, даже среди митрополитов такие имеются и не наказали еще никого, всё так, только не одним словом „жид“ определяется градус антисемитизма в обществе, а тем смыслом, который обыватель в это слово вкладывает».

Поставив на место при помощи подобных размышлений несимпатичного ему баклана, Борис приблизился к очень яркой молодой особе, державшей за руку девочку лет трех в чудесных локонах, и как логическое завершение своих мыслей услышал, как женщина сказала рядом стоящей даме: «Потому что с именем Сара, — она показала на дочку, — жить в России неприлично».

«Наверное, дама спросила о причинах эмиграции», — решил Борис. Ему уже сказали, что женщина с ребенком — бывшая жена известного писателя Эдуарда Т.

«Интересно, кто был инициатором развода? — гадал Борис, — Эмма или этот спец по кремлевским женам? И почему они разошлись? В одном из своих произведений он несколько страниц посвятил русским женщинам, признаётся как на духу, что они для него предпочтительней. Не знаю, насколько он прав, но Эмма хороша, какой-то южной, экзотической красотой, и потом она умна — это видно невооруженным глазом, доброжелательна (сочетание подобных качеств не так уж часто встречается), и как он может без такой очаровательной дочурки жить? Как у него сердце не разорвётся? Впрочем, чужая душа — потёмки».

Вечер заканчивался, гости стали расходиться, одного бардика забрали с собой, другой почему-то остался. Задержалась и Эмма. Прошли на кухню. Борис стал разогревать остатки обеда, и, как это часто бывает, когда стараешься, получилось хуже обычного — подгорел плов. Бардик покрутил носом, обоняя воздух: «Воздух Родины, он особенный, не надышишься им».

Все улыбнулись, кроме Бориса. Доктор точно знал, как поведет себя теперь бардик. Он, имея сущность массовика-затейника, теперь во что бы то ни стало, будет пытаться рассмешить именно того, кто на его шутки не реагирует. И, правда, весь оставшийся вечер он хохмил, каламбурил, острил, бегло оглядывая присутствующих и пытаясь прочитать на их лицах ободрение, но на Борисе бардик задерживал взгляд дольше, чем на других.

«А вот я вам сейчас очень хороший анекдот расскажу», — пообещал он и рассказал любимый анекдот академика Сахарова.

— Ты чё такой грустный?

— Презервативы плохие завезли.

— Что, рвутся?

— Да нет, гнутся.

«Хочешь испортить впечатление от анекдота, — Борис с трудом пытался сохранять нейтральное выражение лица, — предвари его словами: „очень хороший“. Неужели он не понимает, что юмор — это внезапность, и любая преамбула его губит?»

И точно, засмеялись, но больше из вежливости — угробил бардик анекдот.

Он принял с горя коньячку, и сразу же мимические мышцы слегка парализовались крепким спиртным, углы рта поопустились, брови подзакручинились, и лицо приняло капризно-обиженное выражение.