Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [97]

В 2008 году в другом варшавском издательстве вышла не менее объемная документальная биография русского поэта, написанная известным польским литератором Анджеем Турчинским: «Этот неистовый господин Пушкин. Хождение по мукам». В ней «Клеветникам России» и «Бородинской годовщине» (с которой совпало по календарю взятие Варшавы) отведено всего несколько страниц, зато приговор поэту достоин того, чтобы его перевести на русский язык:

«Трудно отрицать, что [Пушкин] порой бывал шовинистичным националистом; что он являлся тем, кто по существу презирал демократию и отказывался от нее во имя гегемонистской и великодержавной русской идеи. Можно даже сказать, что, очарованные его поэзией, мы полюбили монстра, изрыгающего миазмы, из которых выпорхнули в том числе демоны таких крайне националистических доктрин как фашизм, гитлеризм и большевизм».

К счастью, такого сорта публицистики в книге Турчинского немного. В ней почти не виден Пушкин-поэт, зато много Пушкина-человека. Видно, что автора интригует и завораживает загадка личности и судьбы прославленного русского поэта. Чтобы не окаменеть под взглядом горгоны, биограф расставляет зеркальца и мастерит силки и ловушки. Это и придает книге определенную свежесть, во всяком случае для польского читателя. Здесь уже пахнет не социологией, а психологией, которой и отечественные-то пушкинисты предаются с большой неохотой и осторожностью. Скажем, из детской травмы нелюбимого первенца делаются чересчур далеко идущие выводы. Но они не из пальца высосаны. Первая глава называется «Клетка из стульев» – так малолетнего Пушкина наказывали, отправляя в угол и огораживая спинками стульев, как зверка в клетке. Не говоря о том, что за пустяковую провинность родная мать могла с ним не разговаривать целый год, или связывать руки за спиной на весь день, или наряжать шутом для потехи гостей. О, нравы дикого барства! Турчинский отмечает, что подобное «воспитание» не озлобило Пушкина, только инфицировало его несчастьем на всю жизнь. Но слишком лобовое следствие выводит автор из своих посылок:

«Материнская клетка из стульев, запирающая непокорного и талантливого сына, определила будущую судьбу Александра Сергеевича Пушкина, став символической фигурой Матушки-России, запершей в клетке собственных государственных границ своего верного сына и – гения».

Предпоследняя глава книги называется «Выстрел!». За ней следует коллажный эпилог: реакция на гибель поэта и отклики современников, комментарии, «информация к размышлению».

Стоит отметить, что книги Ворошильского и Турчинского нельзя отнести к так называемой массовой литературе. Обе обильно снабжены примечаниями, а также именными указателями, списками использованной литературы, в обоих выражается благодарность музею Пушкина в Санкт-Петербурге за разрешение опубликовать нетривиальные иллюстрации из их фондов.

Одновременно с книгой Турчинского в Торуни вышел отдельной книгой новый перевод «Евгения Онегина», выполненный Анджеем Левандовским. Любопытно, что спонсорами издания являются торуньские предприниматели – энергетические, брокерские и инновационные компании. Сам факт выхода этой книги свидетельствует о реальном и неподдельном интересе к творчеству величайшего русского национального поэта.

Ведь, как известно, поэзию переводить – гиблое дело. Для большинства западноевропейских читателей Пушкин – закрытая книга, загадка или мистификация. Отчего эти русские так носятся с собственным эпигоном западноевропейского романтизма и «этническим» писателем? Подобно японцам или Тютчеву, можно было бы ответить: вам этого не понять, есть вещи, которые без неожиданного интереса, проникновения и вживания не раскрываются. Ну и, конечно, без переводческого сверхусилия. Так, если бы не пара переложений Мандельштама, мы даже не заподозрили бы, что Петрарка не является второстепенным русским поэтом девятнадцатого века и идолопоклонником бог весть когда жившей Лауры.

Быть Другим – это не почетный статус, а огромный душевный труд.

Полякам легче, но не потому, что славянские языки похожи – это как раз дьявольски усложняет задачу! – а потому что в опыте, историческом и жизненном, много общего у русских с поляками. Соседи, как никак, а в этническом и языковом смысле даже родня. Простое чтение польского перевода «Евгения Онегина», в частности, не оставляет в этом сомнений.

Характер языковой игры, искусство легкой беседы-конверсации с «двойным дном», приметы великосветской городской и помещичьей деревенской жизни, сочетание взрывного темперамента с лирическим настроем, смесь эротизма с меланхолией – польское сердце, так или иначе воспитанное на старопольской поэзии Мицкевича и др., отзывается на перечисленные выше посылы и интонации на доязыковом, почти бессловесном уровне, каким бы ни являлся перевод. А в данном случае перевод можно признать еще и удачным – не только выполненным «онегинской строфой», но и словесно и эмоционально приближенным к оригиналу, насколько это возможно. И в смысле диалога культур – это куда большее достижение, чем книги, выпущенные в Варшаве, где Пушкина предпочитают изучать извне, как «черный ящик».