Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [95]

Ты – пригород, а не припев.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты…

…А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

И, чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

В принципе, все это Фет, заговоривший тютчевскими афоризмами. «Тютчевская» философичность в Пастернаке изначально боролась с «фетовской» стихийностью и осилила ее, когда года стали клонить к «суровой прозе». Беда только в том, что проза поэта не была суровой, напротив. Еще в середине двадцатых годов прирожденному лирику Пастернаку захотелось «украситься эпическими перьями», по злой шутке того времени, и пять лет он упорно занимался сочинением историко-революционных поэм и «романа в стихах». Трудно сказать, сколько было в этом прогрессирующего «двоемыслия» и сколько «амбивалентности» (в терминологии Бродского). Без мимикрии думающему человеку становилось невозможно остаться в живых.

После войны Пастернак продолжил это дело, поменяв только плюс на минус в романе «Доктор Живаго» – своем opus magnum, главном труде жизни, как он полагал. И в поэмах двадцатых годов, и в послевоенном романе встречались восхитительные фрагменты, части, эпизоды, стихи, но в целом, увы, это были сочинения провальные, эпигонские и фальшивящие в самый неподходящий момент. Ничего удивительного в том нет, достаточно вспомнить пастернаковские стихи фронтового периода или немыслимое по дурновкусию его обращение к солдатам в окопах. Ничем, кроме фатальной неспособности к гибели (похоже, из судьбы Маяковского Пастернак сделал выводы), не объяснить такого понижения собственного уровня. Или неосознанного перехода в другой жанр и даже род искусства – жанр идеального сценария для киномелодрамы.

Отказ от правил эпического повествования и поэтический субъективизм спасли его замечательные мемуарные книги «Охранная грамота» и «Люди и положения».

Поэтому для читателей Борис Пастернак был и остается «пронзительнейшим лириком» советской эпохи (по выражению, кажется, Саши Соколова) и апостолом лиризма как такового в русской и мировой поэзии.

Иосиф Бродский, в отличие от Пастернака, в первую голову эпический поэт, и при том философский не менее, а куда более него.

Самое знаменитое высказывание Бродского «поэт – инструмент языка» абсолютно справедливо и правомочно прежде всего в отношении него самого. Он поэт-самоучка, не окончивший и восьмилетней школы, но потрудившийся над своим образованием и собой, как мало кто на свете. Именно так это и бывает: попавшись на приманку слова, человек вынужден прочесть те или другие великие книги по своему выбору и, сам не заметив как, постепенно оказывается втянут в гигантскую смыслопорождающую конструкцию, очень напоминающую живой организм или, во всяком случае, мозг. Но чтобы заговорить от себя, вопреки многочисленным заверениям Бродского, писателю необходима какая-то биография, хотя бы «внутренняя», без которой невозможен никакой «покрой языка». Поэтов без решительных поступков не бывает, и талант – это не выдающаяся способность к чему-то, как многие заблуждаются, а жизненная и творческая смелость. Людей с различной степенью одаренности всегда и везде в десятки раз больше, чем талантливых. Творческая биография Бродского может служить тому подтверждением. Поступок – это не обязательно какое-то действие или создание произведения, но в первую очередь правильное отношение к предложениям и вызовам, безошибочный выбор.

Бродскому повезло родиться и прожить полжизни в «правильном» городе, пропитанном литературными легендами. Жить в доме, где жили до революции Мережковский с Гиппиус, учиться в школе, где учился учредитель Нобелевской премии, застать в живых Ахматову и подружиться с ней и т. д. Стихи он начал писать «за компанию», потому что многие тогда писали. Был дремуч, поэтов Серебряного века прочел и оценил в двадцать с лишним, Ахматову после знакомства с ней. Но не был беспринципен – тогдашние эстрадные кумиры были и остались для него никем, ближе оказались поэты-фронтовики, а прозаичность стихов Слуцкого произвела на него неизгладимое впечатление. Лермонтов с Баратынским значили для него больше, чем Пушкин, у которого, по выражению Битова, Иосиф перенял только «пушкинский жест», то есть стиль самочувствия и поведения. Цветаева начисто заслоняла Ахматову, покровительство которой оказалось в высшей степени полезно для поэтической карьеры и сопутствующей мифологии. Открытием стали Джон Донн, а позднее Уистан Оден, положившие начало роману Бродского длиной в жизнь с англосаксонской поэзией, литературой и культурой. Ни о каком поэте и ни о какой женщине он не писал так, как уже в эмиграции написал об Одене.

Нельзя сказать, что до ссылки двадцатичетырехлетний Бродский не знал жизни – парень он был рабочий, тертый, много ездил по стране. Но в одиночестве, в архангельской суровой глуши, среди людей, живущих без надежды, он начал понимать некие изначальные и глубинные вещи – то есть правильно отнесся к привилегированному положению поэта в мире. Его достаточно поверхностная, в меру циничная и «пижонская» поэтическая манера начала отходить в прошлое, а поэзия стремительно серьезнеть и взрослеть.