Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [96]

У англосаксов Бродский прошел курс изощренной рассудочной риторики, которая не свойственна отечественной литературной традиции и появилась у нас благодаря поэзии и эссеистике Бродского. То был огромный стилистический сдвиг, Бродскому принялись подражать самые разные поэты. Однако риторика – палка о двух концах, и, чтобы держать на уровне мысль и речь, требуются огромная работа ума и масштаб личности. Хуже того у риторики есть порог страха – это страх сказать слово в простоте, что превращает ее в бесконечное упражнение в остроумии и парад замысловатых трюизмов. Чтобы сделать сказанное понятнее, приведем цитату из эссе Бродского «Памяти Стивена Спендера» (не путать со Спилбергом!):

«Он был органически не способен ни к какой банальности. Избитая истина слетала с его уст только затем, чтобы оказаться полностью перевернутой в конце фразы».

Справедливости ради надо отметить, что так умели писать и говорить в странах католических еще более, чем в протестантских (достаточно вспомнить французских виртуозов слова – «Слова» Сартра, например).

Бродский оказался достоин своих литературных учителей. Он поразительно умеет держать мысль на весу, не роняя и развивая ее так долго, как только захочет. И пока мы следуем за изгибами его мысли и настроения, Бродский не умер. Его англоязычные эссе, такие как «Поклониться тени» (памяти Одена), «Посвящается позвоночнику» (о поездке в Бразилию) и «Путешествие в Стамбул» даже в русских переводах не уступают во многих отношениях его поэзии. О «Путешествии в Стамбул» остроумную догадку высказал в книге «Гений места» Петр Вайль: эта «примерочная» поездка послужила Бродскому прививкой от искушения вернуться на родину или приехать на побывку в родной город. Развивая рискованную аналогию, можно предположить, что квартира на Манхэттене служила Бродскому аналогом пастернаковской переделкинской дачи, в самом сердце империи – как бы тихая гавань.

Характерно, что поэта Бродского в священный ужас приводила проза Андрея Платонова, антириторичная и чужеродная до умопомрачения. Его поэтический разум пасовал перед ней. Стоит процитировать из его эссе «Катастрофы в воздухе»:

«Семидесятые прошли под знаком Набокова, который против Платонова – все равно что канатоходец против альпиниста, взобравшегося на Джомолунгму» (так в Советском Союзе называли Эверест).

Название книги эссеистики Бродского переводят у нас как «Меньше единицы», какой «единицы» – непонятно. Резоннее было бы перевести как «Меньше одного». Ровно столько всегда авторов штучных, экстраординарных – единственных в своем роде и не всегда равных самим себе. Таких как Пастернак, Бродский, Платонов или Хлебников, которому принадлежит это удивительное выражение.

Однажды русские футуристы заспорили за столом, кто из них важнее. Маяковский громогласно заявил, что он один такой на всю Россию. А Хлебников тихонько отозвался: «А меня вообще меньше одного».

Это и называется «гамбургский счет».

III. Сегодня

Спор славян между собой

В начале нового века в Польше вышло сразу несколько книг, посвященных нашему Пушкину. Изданы роскошно, две из них – это биографии, еще одна – новый перевод «Евгения Онегина». Откуда вдруг такой всплеск интереса? Надо сказать, превалирует интерес биографический и идеологический.

В 2004 году в серии «Биографии» варшавского издательства «Твой стиль» был переиздан труд Виктора Ворошильского двадцатилетней давности «Кто убил Пушкина» (без вопросительного знака, без малого шестьсот страниц). В этой книге как раз много стихов, сравнительно много филологии, но еще больше истории и обществоведения. Всё очень квалифицированно, однако общеизвестно, методологически вторично, а ответ на риторический вопрос удручающ: конечно же растленная азиатская деспотия – русский царизм. Хочется спросить: а в гибели Байрона и Эдгара По, соответственно, виновны британская империя и американская демократия? Проходили мы уже это.

Правы, конечно, Ворошильский и юный Лермонтов, чьим гневным стихотворением автор завершает собственное расследование, но давно уже подобные выводы представляются слишком уж упрощенными даже для социологии. Не говоря о том, что целую главу – или одну десятую часть своей книги – автор посвящает толкованию, как Пушкин мог написать такую бездарную гадость как «антипольское» стихотворение «Клеветникам России», адресованное французским парламентариям.

Ворошильский приводит весь спектр суждений по этому вопросу современников поэта и позднейших польских исследователей. Насколько возможно, он пытается обелить Пушкина, но лучше бы он этого не делал. Потому что, несмотря на все оговорки (дескать, Пушкин отнюдь не полонофоб и не дремучий националист), все равно получается, что переживший опалу вольнолюбивый поэт заблуждался, оступился, дал выход собственному «варварству» и поддался соблазну солидарности с царизмом. Особенно одиозным на таком фоне выглядит приводимое Ворошильским мнение князя Вяземского, друга Пушкина и его непримиримого оппонента по «польскому вопросу»: однозначно, взяв Варшаву, Польшу следовало усмирить, а затем отпустить на все четыре стороны! Учитывая иезуитское воспитание князя, одаренного поэта и замечательного эссеиста, можно только поражаться подобной ребяческой логике. Тема прелюбопытная, но полемика по поводу «Клеветников России» не входит в нашу задачу.