Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [98]

Конечно, я утрирую. Ворошильский серьезный и уравновешенный исследователь, вот только новизны нет в том, что он когда-то написал. А Турчинский совсем не случайно вынес в эпиграф к своей книге амбивалентную цитату из Набокова о множественности истин и утверждение Мечислава Порембского: «Чтобы войти в мир поэта, необходимо выйти за пределы его текста. Не существует другого пути». Еще как существует, панове!

И приходит время взять быка за рога. Не хочется, но придется.

Отчего, действительно, после большого перерыва поляков в какой-то мере опять заинтересовал Пушкин? Мало других, более насущных проблем?

Рискну предположить, что из застарелой ревности и чувства соперничества. Когда насильственный «неравный брак» распался в очередной раз, Россия, вместо того чтобы развалиться на куски, как и подобает последней «империи», вышла из всех передряг живой и набирает силу, как бы ее при этом – и за это – ни хулили современные «клеветники России». Ужасно не хочется скатываться в геополитику, но о некоторых вещах придется сказать, без которых и Пушкина «ни в жисть» не понять.

Есть диалектика малого и большого, национального и универсального. Россия не империя, а универсум, не национальное государство, а проект. Поэтому все требования и пожелания, чтобы она постаралась быть «как все», уменьшиться, упираются в ее упорное желание оставаться большой. В самом деле, этнических «руссаков» найти все труднее, если вообще возможно, и уж во всяком случае их не больше, чем поляков или французов. Но есть желание огромного числа людей разного этнического покроя быть русскими. Чего, не в обиду будь сказано, не наблюдается в большинстве так называемых национальных государств.

Скажем, литовцы во времена Великого Литовского княжества, казалось бы, имели шанс создать большое государственное образование «от моря до моря», но этого не случилось. Эти достойные и мужественные лесные люди оставались язычниками до XV века, немецких «псов-рыцарей» жарили прямо в доспехах на кострах, как раков. Государственным языком у них был… белорусский (до середины XIX века, до начала буйного роста националистических настроений в Европе). Вступив на почетных условиях в унию с могучей и просвещенной Польшей, они чуть не растворились в ней (примерно, как венгры в Австро-Венгрии). То есть: то, что они могли предложить другим народам и народностям, не было настолько привлекательным, чтобы те захотели становиться… литовцами.

Похожая неприятность произошла и с поляками. После фактического присоединения Литвы, до приглашения иезуитов и начала казацких войн, Речь Посполитая была сильнее и привлекательнее тогдашней России-Московии. Потеря Украины по собственной вине и обессиливший страну разгул шляхетской «демократии» привели к исчезновению Польши надолго с политической карты Европы. Вернулась она в сильно урезанном виде и с подпорченным обидой характером, потому что помнила себя достойным и равным соперником Пруссии и неимоверно возросшей с тех пор России. Но даже Пилсудскому, завещавшему разрубить себя на части и сердце похоронить в Вильне (вот это вождь!), не удалось вернуть Польше былое величие и статус государства «от моря до моря».

Между прочим, в психологическом и бытовом отношении польская шляхта и русское дворянство, а позднее русская и польская интеллигенция, были чрезвычайно похожи, чего нельзя сказать о прочих сословиях наших двух стран. Ну и, конечно, нас больше объединяет, чем разъединяет, коммунистическое прошлое – такое не забывается. Пока поляки противостояли, активно или с фигой в кармане, тоталитарному режиму, это придавало особый тонус и окрас жизни в небольшой и небогатой стране. Но вот чудовища не стало, а вопросы остались. Почему одним всё, или так много, а другим ничего или мало?

Почему в Англии уже лет сто не читают Байрона, а в Польше больше не молятся на Мицкевича? Есть в этом загадка. Что-то знал об этом Пушкин, но не сумел сказать об этом ясно и прямо, что обидно. А еще Достоевский говорил: обидеться – приятно.

Зачем и отчего замолчал Сэлинджер?

Джерому Сэлинджеру исполняется девяносто лет. И ровно половину из них он уже ничего не пишет, во всяком случае ничего не публикует. Живет затворником в штате Нью-Хэмпшир, с тремя кошками и женой, которая моложе его на полвека, нигде не появляется, по слухам, занимается чем-то духовным или пишет великую книгу, лет тридцать пять назад дал одно интервью, в котором просил его не беспокоить, с тех пор несколько раз судился с лицами, пожелавшими опубликовать его письма и фотографии без спросу, его дочь издала воспоминания о невыносимом характере отца и своем несчастном детстве.

Имеет полное на то право. Но что за странная схима? Что за уход из профессии, от которой отказаться сумел, кроме него, разве что рано умерший гениальный поэт Артюр Рембо? Что за нелепые сказки, что в самоизоляции знаменитый писатель вынашивает и создает великую книгу? Как-то это все не «по-американски»…

Но Сэлинджер и явился первым, по-настоящему, «антиамериканским» писателем. Это его повесть «Над пропастью во ржи» (1951) разбудила поколение американских битников – поколение «битых», отказавшихся вкалывать вместе с «тремя поросятами», в комбинезонах и касках, на ударных стройках капитализма, что в итоге привело к движению хиппи и молодежной революции 1960-х годов во всем мире. В первую очередь это касалось ценностей и поиска утраченной в потребительском обществе духовной свободы. Ближе всего молодым американским бунтарям оказался дальневосточный дзен-буддизм – самая неформальная и вдохновенная из всех религий. И Сэлинджер, думается, не изменил ему по сей день, а уж полвека назад его великолепная проза была просто художественным воплощением дзенских духовных практик.