Шесть повестей о легких концах - [5]
— Батюшки! Громятъ!
Внизъ. Къ себѣ. На острый горбъ — лежать до ночи, до конца, до смерти.
Шесть недѣль лежалъ. Спасъ профессоръ. Заразился, правда безъ шаровъ и безъ партійныхъ билетовъ, но съ причитаніями, съ выплесками слезъ, съ ревомъ линялому солнцу. Кормилъ Бѣлова мороженой картошкой, до приторности сладкой, всласть кормилъ. Всѣхъ жалѣлъ: какъ въ оперѣ — измѣнницу съ прической набокъ, пронзеннаго счастливчика съ такимъ итальянскимъ именемъ «Витріонъ» и бѣднаго ревнивца, выдохнувшаго всѣхъ трехъ, четвертую любовь и задыхающагося въ стеклянномъ шарѣ.
Сегодня Бѣловъ всталъ. Идетъ. Шатаясь отъ пьяныхъ, теплыхъ лужъ — какъ будто кто-то пилъ хорошее удѣльное и пролилъ. Такъ всѣ перепились и ни учетовъ, ни расчетовъ — выдача весны.
Къ ней. Перемѣнилась. Смотритъ не въ него и не поверхъ — въ себя. Глаза остались, по привычкѣ, но не лукавство въ нихъ — пустота. Зябкая — углы платка все подбираетъ локтемъ. Говоритъ отчетливо, далекимъ голосомъ, какъ въ телефонъ:
— Я васъ такъ ждала тогда… А вы сидѣли надъ вашей жестью… Теперь ужъ поздно… Я не любя любила — какъ вещь.
И очень тихо — себѣ, послѣ телефона — нѣть, ему — онъ могъ бы быть отцомъ — онъ не быль — съ нѣжностью отчаянья — едва:
— Я вся въ другомъ… Я жду ребенка…
Ребенка? Сына Витріона? Бѣловъ встаетъ, чумѣя. Притоптываетъ. Чтобъ себя добить:
— Когда это случилось?
— Въ тотъ вечеръ. Вы бросили, заболѣли. Мы отнесли его вдвоемъ. И онъ остался.
Не слышитъ. По бульварамъ. Бѣжитъ кольцомъ. Здѣсь долженъ былъ идти другой, дивить и наводить порядокъ. Взлѣзаетъ на бесѣдку, гдѣ когда-то солдаты играли попурри, а теперь заходятъ по простымъ дѣламъ. Вѣщаетъ:
— Родъ Витріоновъ продленъ!
У Никитскихъ кидается на мотоциклетку, прислонившуюся въ изнеможденіи къ стѣнѣ:
— Стрекочешь? Дышишь? Сыночекъ!
Мотоциклетка — реввоенсовѣта. И вообще безобразить нельзя. Въ сына никто не вѣритъ. Темнота. Обида. Чужія руки, клещи, углы и долгая мучительная тряска по всѣмъ горбамъ московскихъ мостовыхъ. Подъемъ, кружится голова. На земь. Прощай любовь! Уже поздно. Холодное, замученное темя. Половицы крашеныя. Тишина.
Дней нѣть — есть день. Бѣловъ дѣвически застѣнчивъ, мудръ и кротокъ. Даже Федотова, самая злая сидѣлка, его порой съ ложки кормитъ пшеннымъ отваромъ. Онъ самъ не ѣстъ. Понимаетъ — надо, но забываетъ. Только взялъ миску — ужъ сонъ, и гудъ, и мелкія мурашки. Паромъ подымается.
Сначала онъ томился. Ласкалъ шары отъ клумбъ, звоночекъ, кружку и всякую пустую, завалящуюся вещь. Все это — дѣти. Къ груди подносилъ, баюкалъ, звалъ Витеньками и надъ каждой трещиной немало горевалъ, какъ мать надъ дѣтской хворью. И рвался въ міръ, гдѣ вещи ходятъ, вертятся, растутъ, гдѣ безусловно по ночамъ отъ Страстного и вкругъ по всѣмъ бульварамъ проходятъ караваны дисковъ и угловъ.
Теперь спокоенъ. Отъ ясности колѣни гладитъ и щуритъ слегка глаза. Онъ — патріархъ, родоначальникъ тысячи колѣнъ, великій извлеченный корень. Впервые присмотрѣлся къ людямъ — увидалъ — всѣ — дѣти Витріона, только въ глупыхъ, мягкихъ маскахъ. Не тѣло — жесть нагрѣтая до пота. Шагъ. Пол-оборота. Спокойно. Сонъ. Скрежетъ. Скребъ. Смерть.
Глядитъ въ окошко на Москву: крыши, трубы, дымъ, суета. Прекрасное гнѣздо изъ жести. По вечерамъ онъ слышитъ — дребезжитъ и кружится, и плачетъ большое сердце изъ стекла.
Сейчасъ тепло. Темнѣетъ. Бѣловъ считаетъ трубы: четырнадцать, семнадцать. Дальше трудно. А прошлое свое — пустырь и домъ на сломъ. Рѣдко, рѣдко изъ кирпичнаго желудка вѣтеръ выхлестнетъ лоскутъ обоевъ — дѣтская, китаецъ сквозь сѣтку — другой лоскутъ — зеленый. Тепло. И Бѣловъ радъ. Радъ, что родилъ большое жестяное племя. И больше радъ еще, что онъ не съ нимъ, а здѣсь, на койкѣ у окна. Нахлынула густая теплота, отъ живота земли. Зеленый лоскутокъ и волосы въ сторону, водометомъ.
Безпорядокъ. Тамъ міръ и Витріонъ. Еще — любовь. Письмо было ему. И это небо, будто въ дыркѣ — тамъ. Бѣловъ встаетъ и безконечно нѣжно, какъ золотые пролетавшіе жуки, жужжитъ:
— Дзунъ. Дзунъ.
И выше, паромъ, — въ окно.
А если послѣ внизъ — любовь не шаръ. Забытая летитъ, а торжествующая камнемъ падаетъ на землю. Ей можно все.
Вторая
Сутки
Сначала все шло хорошо. Говорили на разныхъ языкахъ. Тряска. Гулъ. Нѣмецкое глухое «hа». Кофе. Копоть. На площадкахъ гудъ. Пріятная тоска. Сначала — міръ.
Теперь — Россія. Станція «Ивашино». Поѣздъ, пометавшись — стать или не стать — замеръ. Поль-Луи взлетѣлъ на койкѣ, распахнулъ свой лѣвый глазъ. Показалось — губастый негръ смѣясь ударилъ въ джазъ-бандъ. Гонгъ. Свѣтъ. Горячія плясуньи — звуки — буквы влетѣли въ ротъ. Огонь. Залить!
— Гарсонъ! Шерри-коблеръ!
Пусто. Буквы растутъ, бухнутъ. На вагонѣ пять вспухшихъ буквъ: Р. С. Ф. С. Р.
И дикій рыкъ:
— Куды?
Поль-Луи — къ окошку. У вагона баба въ тулупѣ. Разрослась отъ узловъ, мѣшковъ. Тѣсто въ мѣху. И копошится, всходитъ. Лицо лиловое — сирень.
— Куды ты прешь? Здѣсь знаешь кто? Дипломатическій! А дальше — делегатскій! А тамъ штабной! Иди! Иди!
Тѣсто растетъ. Въ грудь кулакомъ. Присѣла. Растеклась. Кудахтнула:
— Сопачъ! Иродъ! Вѣдь яйца…
Паровозъ насмѣшливо фыркнулъ. Бабки, буквы, будки — провалились. Остался снѣгъ. Поль-Луи глядитъ. Страшно. Конечно, онъ въ Парижѣ видѣлъ… Но тамъ летитъ и нѣть его. Конфетти. А здѣсь — большой, сухой, тяжелый. Даже не лежитъ — ползетъ. Сейчасъ зацѣпитъ поѣздъ, подрумянивъ — глотнетъ. Вѣдь онъ высокій — съ домъ. А можетъ быть подъ снѣгомъ уже лежитъ второй дипломатическій вагонъ, со шторкой, съ Поль-Луи: въ лѣвомъ карманѣ паспортъ, визы, билетъ корреспондентскій, марки, карточка брюнетки съ чолкой до бровей. А глубже подъ карманомъ зудъ и ужасъ:
