Шесть повестей о легких концах - [3]

Рѣшено. Вечеромъ идетъ къ Лидіи Степановнѣ. Удача. Молчитъ. Дразнить — и то не хочетъ. Пора итти — теперь работать, во всю.

— Спокойной ночи.

— Вася, останьтесь… я не могу!

Впервые — «Вася». Смѣется? Остаться? Но вѣдь главный шаръ не можетъ ждать, онъ хочетъ жить и двигаться — родиться.

— Все это шутки. Дома — Витріонъ.

На лѣстницѣ темно. Площадка — злая, поскользнулся. И прямо въ чьи то руки. Ласково и гадко лицо облапили мѣховые наушники Томилина. Танцору хоть бы что — весь изогнулся, взмахнулъ руками — крылышки — сразу видно идеалистъ — и черезъ двѣ ступеньки наверхъ.

Въ цирковой комнатѣ Тео кипитъ работа. Обсуждаютъ новый скэтчъ «третій интернаціоналъ». Придутъ народы въ громадныхъ маскахъ. Гримъ устарѣлъ, обязательно маски, чтобъ хари были въ аршинъ. Ужасныя хари! Не только австраліецъ или кафръ, а просто тварь какая-то безъ имени и та сюда же приползла. Фіолетовая лакированная образина — ни глазъ, ни носа, только черная таинственная щель восторженнаго рта — привѣтствуетъ. Примѣрили, — перепугались — павіановъ задъ, не разберешь лицо или другое.

Пришелъ наѣздникъ негръ. Печальный, кашляетъ. Убавили паекъ. Въ какія-то невнятныя штанины нарядили. Не можетъ:

— Хочу въ Марсель.

Гугерманъ увѣщеваетъ:

— Костюмъ прекрасный — по инструкціи — супрематизмъ.

А конюхъ клянчитъ сапоги:

— Палецъ лѣзетъ, передъ копытомъ лошадинымъ — срамъ.

Въ сторонкѣ начетчикъ изъ комячейки верещитъ:

— Циркъ долженъ выявить физическую красоту пролетаріата. Все дѣло въ мускулахъ…

Конечно, мускулы — не запятыя. Но негръ одно:

— Убавили паекъ…

Какіе мускулы! Слава Богу, если косточки въ штанахъ супрематическихъ еще бренчатъ.

Не только люди — звѣрье. Высоковъ, горячится:

— Хотите медвѣдя заставить созывать народы барабаномъ? Гидру капитала долженъ рвать на клочья? А я скажу вамъ, что онъ вообще скорѣй всего издохнетъ. Ходить не можетъ. Далъ я гидру — лижетъ. Да развѣ можно взрослому медвѣдю по фунту хлѣба въ день? Что онъ буржуй какой-нибудь? Прикончится — останетесь вы съ вашей гидрой.

Едва успокоили. Секретарша стучитъ:

«Цирковой подотдѣлъ Тео проситъ выдать тов. Высокову усиленный паекъ для дрессированнаго медвѣди, работающаго въ Госциркѣ, ввиду трудности возложенныхъ на него заданій».

Ну, кончено со скэтчемъ. Ждутъ Бѣлова демонстрировать Витріонъ. Признаться трусятъ. Завѣдующая — мужа: православный человѣкъ. Прошлымъ лѣтомъ ей цирковую лошадь запрягли. Только сѣла — лошадь танцовать американскій танецъ. Лошадь ученая — «Мэримэ». Мужъ — у окна. Очумѣлъ несчастный, схватилъ икону и во дворъ спасать. А Мэримэ, окончивъ танецъ слѣдующій номеръ по программѣ — на колѣни стала. Передъ иконой. Мужъ перекрестился, увѣровалъ въ чудесный образъ. Коммунистка она — неудобно. Что будетъ съ Витріономъ? Вѣдь не выдержитъ — при всѣхъ скандалъ.

У Гугермана ни мужа, ни жены. Но комячейка. Вдругъ подумаютъ — насмѣшка? Есть всѣмъ понятныя фигуры — крестъ, звѣзда. А здѣсь загадочное нѣчто — шаръ, не бѣлый и не красный. Бѣдный зябнетъ, хоть на трубѣ сидитъ.

Пришелъ съ какимъ-то отрокомъ чернявымъ. Распаковали. Витріонъ очухался и, выпрямившись, пошелъ по корридору. Вглубинѣ делегатъ изъ Пензы за холстомъ — чтобы нарядить, какъ подобаетъ, Юлія Цезаря, а то приходится ему ходить въ малороссійской рубашкѣ. Ордеръ на двадцать пять аршинъ. И вмѣсто этого — идетъ безъ ногъ, безъ рукъ, и чѣмъ-то внутреннимъ скрежещетъ. Углы, шаръ, колеса, жесть и чепуха. Былъ делегатъ партійнымъ, но не выдержалъ — въ припадкѣ суевѣрія. Заступницу Святую помянулъ. Сѣлъ въ уголъ на «Извѣстія» и захныкалъ:

— Зачѣмъ въ Москву послали, душегубы!

Изъ другихъ комнатъ набѣжали. Гугерманъ сообразилъ и крикнулъ.

— Для Госцирка. Модель мірового пролетаріата.

И загнусавилъ:

«Это есть нашъ послѣдній».

Комендантъ-матросикъ козырнулъ. Пропѣли. Стали изучать. Делегатъ — и тотъ осмѣлѣлъ:

— Вотъ хорошо бы намъ для агитаціи такую махинацію въ Пензу. Всѣ выползутъ, а здѣсь ораторъ — продналогъ…

Понравилось. Назначили премьеру на двадцать седьмое февраля. Скэтчъ, дрессированные звѣри и подъ конецъ — апофеозъ — побѣда Витріона.

Бѣловъ уже не слушаетъ. Бѣжитъ на Остоженку. Только бы ее увидѣть! Къ чорту и шаръ, и углы! Нѣтъ дома. Вошелъ. На подоконникѣ изумрудные лоскутья — съ карточнаго столика — изъ нихъ шьетъ Лидія Степановна шляпу. Пустые флаконы отъ парижскихъ духовъ. Бутыль льняного паечнаго масла. Старая карточка широкаго потребленія. На оборотѣ начало письма:

«3 ч. н. Родной, придите!..» Клякса. Плохое чернило? Слеза? Кому? Томилину? И злоба. Карточку порвалъ и лоскутокъ особенно весенній швырнулъ на полъ.

— Понравится танцору!

А можетъ не ему? Тогда… И нѣжность — соль во рту, въ глазахъ туманъ. Оставилъ записку:

«Приходите въ воскресенье 27-го въ Первый циркъ. Билетъ для васъ оставлю въ кассѣ. Витріонъ пойдетъ».

Передъ представленіемъ всѣ чуяли неблагополучіе. Съ утра пошло. На Сухаревкѣ разгоняли базаръ. Стрѣляли. Убили собаченку. Старичекъ, торговавшій грамофонными пластинками, одинъ остался. Подъ снѣжной вьюгой, среди пустыни, труба вопила:

«Не уходи, побудь со мною!»

Но даже галки боялись. Сторожъ студіи мимопластики, что на Божедомкѣ, клялся — Сухарева наклонилась явственно и голосъ оттуда былъ: