Шесть повестей о легких концах - [2]

Никто не хочетъ признать Витріона.

— Ну, выставьте чертежъ… пожалуй онъ графиченъ…

А это родилась вторая вещь. Какъ огонь, колесо, винтъ. Подманилъ къ себѣ большого коммуниста, такого, что подпись его всѣхъ монографій важнѣй. Каждая буква сама по себѣ и резюме, и смѣта, и мандатъ. Пришелъ ласковый, сладкій. Голосомъ, брюшной цѣпочкой, золотомъ волосъ звенѣлъ, звенѣлъ.

— Конструкція сорокъ седьмая… подготовительный проектъ…

Подъ конецъ, замирая, дитя свое:

— А это? Это Витріонъ!

Здѣсь произошло нехорошее. Зубья треугольниковъ мягкую душу зацѣпили. Разстроился, озлился, опять разстроился. Кашлемъ затыкая слезы, кричалъ:

— Зачѣмъ вы это дѣлаете? Развѣ я объ этомъ мечталъ въ Женевѣ? Нужно — солнце, красота, нѣжность! А здѣсь каторга, тоска. Гляжу — схожу съ ума, какъ будто я виновенъ, что эти циркули пожрали міръ!

И «контръ» за стѣнкой не дышалъ. Зачѣмъ ему дышать? Потомъ надышется, вписавъ въ тетрадь еще одинъ первостепенный казусъ:

«Признанье преступника. Симптомы: въ голосѣ безспорно патологія, скорѣй всего мазохистъ».

Не выдержалъ, пришелъ взглянуть:

— Скажите, а у васъ никогда не бываетъ желанья коснуться вотъ этихъ колесъ?

— Да. Часто. Я глажу шаръ. Вѣдь это-жъ не искусство — это вещь.

Профессоръ, пренебрегая конспираціей, радостно мурлыкнулъ:

— Отмѣтимъ: коммунисты склонны къ извращенію, именуемому фетишизмомъ.

Боясь запамятовать, быстро къ печкѣ побѣжалъ.

Всего больнѣй — Лидія Степановна. Ужъ не смѣется — съ гадливостью глядитъ на Витріонъ:

— Порвите! Разбейте!

Какъ можетъ онъ ради прежней, сущей вещи предать вторую, еще небывшую? И гордо кидаетъ пріятелево слово:

— Вы староваторша.

А самъ не разъ ночью листы замученные комкалъ, билъ стеклянныя преграды и раздѣльно, какъ старуха на полатяхъ, стоналъ. Профессоръ больше не записывалъ — все ясно. Одного боялся — заразиться, — тогда и шаръ достанешь, и въ партію запишешься, и просто пропадешь.

Холмистый лобъ остылъ, давно не слыша горячаго, сухого дыха. Ко всему появился — сразу, будто грибъ — ученикъ балетной студіи Томилинъ. Во-первыхъ онъ танцуетъ (не Витріонъ, онъ самъ). Во-вторыхъ — ноги — у Лидіи Степановны къ ногамъ пристрастіе — будто Эйфель сдѣлалъ. Въ-третьихъ, при первыхъ двухъ — идеалистъ, можетъ все — и шалости, и поцѣлуй впотьмахъ, и золотыхъ жуковъ за стѣнкой особенно, поэтично объяснить. Еще въ-четвертыхъ, въ-пятыхъ… Словомъ, часто теперь въ ея словечкѣ — Томилинъ Эйфелевой ножкой брыкъ.

— Бѣловъ, вотъ вы никогда не передаете въ вашемъ творчествѣ любовь.

Да, да, конечно! Онъ дѣлаетъ вторую вещь. Онъ выдаетъ съ головой любовь. Томилинъ прыгнетъ и замретъ, раскинетъ ручки — все какъ напечатано: «ты у меня одна…» «навѣки…» Изъ подъ носка выскакиваетъ вѣчность. А шаръ живетъ одинъ, и если высчитать получше — онъ будетъ надъ землей и внѣ земли. Значитъ уйти? Пускай Томилинъ, потерявъ лицо, находитъ голодный, бѣшеный и радостный зрачокъ.

Уйти не можетъ. Ходитъ. Глядитъ. И, прикусивъ тоску, строитъ Витріонъ.

Не вытерпѣвъ, спросилъ:

— Скажите прямо… Томилинъ?

Серьезно, съ грустью, чернью опушивъ глаза, точь въ точь, какъ птицы въ дыркѣ, сказала:

— Нѣтъ.

А послѣ — можетъ это шутка, обидная до задыханья, до топота въ каморкѣ:

— Я люблю только вашъ Витріонъ.

Бѣловъ хотѣлъ понять, не смогъ. Такъ все осталось — отъ пуха золотого на затылкѣ до жести и стекла, отъ метафизики Томилинской до хруста нежданно набѣжавшихъ рукъ.

Сегодня добрый день. Пришелъ къ Бѣлову нѣкто Гугерманъ. Взглянулъ на Витріонъ и взволновался. Гугерманъ былъ прежде, конечно же, помощникомъ присяжнаго. Велъ маленькіе иски, пилъ «Спотыкачъ» и, будучи меланхоликомъ, все время размышлялъ: имѣлъ ли право Раскольниковъ убить старуху? преступна ли въ аспектѣ высшей этики любовь Анны Карениной? и въ томъ же родѣ. Потомъ — октябрь. Отца Гугермана — брильянтщика — прикончили въ чекѣ, скорѣй всего за множество мельчайшихъ каратовъ. Мать умерла отъ сыпняка. И вообще ничего не осталось — даже бумажникъ съ монограммой въ трамваѣ вытащили. Ни семьи, ни буквъ. Былъ Гугерманъ — человѣкъ, на немъ брюки. Москва — городъ, въ немъ Лубянская площадь. Не стало. А жить очевидно все-же нужно. Гугерманъ попалъ — судьба надъ меланхоліей посмѣялась — въ подотдѣлъ цирка Тео.

Служилъ исправно, ни «Спотыкачъ», ни Раскольниковъ не отвлекали. Всячески старался сочетать ерныхъ клоуновъ, мычавшихъ «мммы», борцовъ съ одиннадцатью пунктами резолюціи, «о пролетарскомъ духѣ новаго цирка». Для этого подписывалъ инструкціи, просиживалъ кресло ампиръ съ гербомъ о трехъ ножкахъ и получалъ двѣ трети отвѣтственнаго пайка.

Витріонъ увидѣвъ, Гугерманъ сначала испугался, потомъ смѣяться сталъ: большіе треугольники сновали, цапали, совсѣмъ какъ управдѣлъ Кирюшинъ, ревнитель всѣхъ теовскихъ секретаршъ. Занятно. Что если эту штуку въ циркъ? И люди-змѣи, и слоны изъ двухъ, и живыя куклы — все пріѣлось. А здѣсь и весело, и даже идеологію припустить легко: міровой пролетаріатъ просыпается, потягивается, встаетъ, идетъ, свергаетъ.

— Хотите въ циркъ?

Чудно, а впрочемъ… Что-жъ, въ циркъ, такъ въ циркъ. Главное — достроить. Пустить. А дальше онъ самъ пойдетъ, съ арены на бульвары, никакой чекистъ его не словитъ.