Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [5]

Только в отношении одежды он продолжает придерживаться прежней своей манеры, а, надо сказать, лорд Фатрифорт в этом смысле большой оригинал. Судите сами: выходит он на прогулку всегда в неизменном своем виде: коричневый кафтан Гарри Фатрифорта, прожженный пулей якобитов еще при славном Вильгельме Оранском, жабо из роскошных брюссельских кружев, зеленые лайковые перчатки, знаменитый вышитый жилет, тот самый, в котором щеголеватый Джеф Фатрифорт красуется на портрете кисти Ван Дейка, маленькие темно-зеленые очки, длинный завитой парик и под мышкой малиновая треуголка Вилли Фатрифорта, члена парламента и известного бонвивана XVIII столетия. Но все эти чудачества вовсе не являются блажью артистической натуры, как можно подумать, еще меньше — сознательным выпадом против современности, скорее, это грусть мечтателя по ушедшим временам. Правда, перчатки лорд носит вынужденно, из-за какой-то кожной болезни, оттого даже при личных встречах держится на известной дистанции. Вероятно, поэтому и редкие общения с внуком совершаются по концам длинного старинного стола — что в большой библиотеке, по одну сторону которого лорд, по другую — мы с Фредди, и напоминают какой-то чопорный дипломатический ритуал, где каждая сторона строго соблюдает оговоренные заранее условия и не приближается к чужой территории. И только в письмах, которые раза два в месяц лорд посылает Фредди, это прежний, живой, общительный и любящий дед. Фредди часто перечитывает нам эти письма. А так мы видим лорда нечасто. Гуляет он мало и во время этих коротких прогулок в основном сидит на скамейке среди зарослей бузины и сирени, против старых солнечных часов, и в это время даже камердинер не смеет его тревожить.

Такова наша жизнь. Из года в год отлажена до мелочей, размеренна и спокойна. Но вот последние несколько дней я стал чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд. Человек я близорукий, и мне трудно бывает сориентироваться и разглядеть что-либо даже в пределах видимости. Потому, быть может, опасность я чувствую острей других. И вот несколько раз я пытался обнаружить этого соглядатая. Безрезультатно. Стоит мне только взглянуть в том направлении, как действие взгляда прекращается. И это не то что рассеянный или любопытный взгляд обывателя, нет, джентльмены, это страшный взгляд волка… Поверьте, я не преувеличиваю, я кожей чувствую смертельную опасность, нам грозящую. А ведь я не сам по себе, мне доверен ребенок. Может, это гипноз или что-то из области месмеризма или телепатия новомодная… Но я уже ни о чем больше думать не могу, меня тяготит предчувствие катастрофы. По ночам мне представляется, что в доме, кроме своих, присутствует еще кто-то… И этот «кто-то» очень страшен. И куда мне идти с моими тревогами? Ведь не в Скотленд-Ярд? Им факты подавай, четкие и ясные, а у меня их нет. Но я знаю, что, хотя нервы мои не на шутку расшатались, дело не в них. — Молодой человек замолчал, снял очки, глаза его без очков были большие, совсем детские, и вся его солидность при этом исчезла. Он замялся, явно не зная, о чем еще сказать, как вдруг неожиданно выпалил:

— А я сразу вас узнал, мистер Холмс. И вас, и доктора Ватсона.

— Разве мы прежде встречались? — удивился Холмс.

— Можно сказать и так. Я, знаете ли, собираю вырезки из газет о вас и мистере Ватсоне в специальный альбом. Так сказать, типичное хобби провинциала.

Холмс на это только хмыкнул и весело посмотрел на меня.

Кажется, решив, что прибавить больше нечего, учитель волей-неволей принялся за остывшую яичницу. Холмс же выпил только две чашки кофе, съел полплитки горького шоколада и принялся неторопливо раскуривать свою старую трубку. Мне это говорило яснее слов, что он заинтересовался делом учителя.

Дальше беседа пошла более общая и как будто отвлекла учителя от тяжелых переживаний. Неожиданно Холмс спросил:

— Скажите, мистер Торлин, а почерк этих писем к внуку не изменился с болезнью? Бывает, знаете ли, по почерку даже диагноз выставляют… э-э… некоторые специалисты.

— Нет, нисколько не изменился, я хорошо разбираю почерки, а уж почерк лорда и подавно. Может, вот даты этих писем стали чуть более темные, те же фиолетовые чернила, только более густые. Мелочь, конечно, но вот Фредди как-то обратил на это мое внимание.

— Интересно.

Учитель явно не понял значения этого вопроса, как не понял его и я.

— А перчатки лорд и до болезни не снимал на людях?

— Не снимал и до болезни. Камердинер, единственный, кто видит лорда без перчаток, обмолвился как-то, что это всего лишь экзема и ничего более, но, понимаете ли, болезненная мнительность…

— Понятно, — как будто с разочарованием протянул Холмс.

— А вот мне непонятно, совершенно не понятно, — задумчиво произнес наш гость и уставился в пол, будто пытаясь обнаружить на ковре таинственный знак могущий прояснить его недоумение, и вдруг задал странный вопрос:

— Может ли человек забыть самое страшное? Смертельно страшное? Может?

— При определенных обстоятельствах, да, — спокойно ответил Холмс и внимательно посмотрел на гостя, ожидая, конечно, что за такой преамбулой последует что-то еще, но, кажется, ошибся.