Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [6]

Молодой человек и не думал продолжать, занятый своими мыслями. А вскоре и вовсе встал с явным намерением откланяться, тогда Холмс остановил его неожиданным замечанием:

— Вероятно, речь о той неприятности, что постигла вас на Девоншир-стрит?

Учитель вздрогнул, и будто тень пробежала по его лицу, но он, похоже, нисколько не удивился, откуда Холмс может знать о его передвижениях, как, например, удивился я.

Видно было только, что вопрос этот задел его за живое, и он усиленно пытается что-то вспомнить, но вспомнить не может. От напряжения молодое лицо его исказилось до неузнаваемости и он с усилием произнес:

— Не помню… ничего не помню. Нет, как вышел из дома на Мортимер-стрит, прекрасно помню, а потом…

— В таком случае, прошу вас, мистер Торлин, сядьте, — попросил Холмс своим глубоким голосом, который завораживал и успокаивал одновременно. Учитель сразу сел. Тогда Холмс, положив ему руку на плечо, предложил:

— Давайте я помогу вам. Мы вместе пройдем ваш маршрут, и вы покажете то место… э-э… где все произошло…

Учитель кивнул и опять ничуть не удивился, глаза его были широко открыты, но он, как сомнамбула, кажется, совершенно не осознавал происходящего, а Холмс, пристально на него глядя, начал:

— Выйдя из особняка на Мортимер-стрит и дойдя до Харлей-стрит, вы зашли в магазин «Грейса и Торнтона», выйдя из него, перешли на другую сторону, прошли до третьего перекрестка и на углу Веймут-стрит зашли в магазин «Монтербенса и сына»… — Холмс говорил вполголоса и делал большие паузы, будто желая уместиться в реальный ритм пешей прогулки по Лондону, ни на шаг не опередив событий. — И вот, выйдя из этого магазина и дойдя до следующего угла, то есть до Девоншир-стрит, вы свернули по ней налево…

— Стойте! Да, ведь я… я просто… чудом каким-то спасся… из-под колес кеба! Чудом, джентльмены! Как же я об этом забыл! — Учитель замер, и мне показалось, что он вот-вот опять позабудет все то, что с таким трудом вспомнил. Вероятно, так показалось и Холмсу, потому что он осторожно повторил:

— Из-под колес? Расскажите!

— Да тут и рассказывать нечего. Я как будто ничего и не помню, кроме факта самого падения.

— Отчего же вы вдруг упали?

— А я… не вдруг упал. Меня… э… м… толкнул один человек. И знаете ли… прямо под копыта лошади, — мистер Торлин уставился на нас, совершенно сбитый с толку не столько вопросом Холмса, сколько своей вопиющей забывчивостью.

— Что же это, джентльмены? Как мог я такое позабыть?! И ведь терзала же меня мысль, что никак не вспоминается что-то страшное и очень важное. Знаете, бывает так, не вспоминается, хоть убей. Внутри и беспокойство, и почти животный ужас, а в голове ничего-ничегошеньки, ни намека.

Я хотел было ответить на его вопрос с чисто медицинских позиций, точнее, с позиций современной психологии, но, посмотрев на Холмса, осекся. Холмс сидел, постукивая тихонько трубкой о коленку, и мне, как никому другому, было понятно, что сейчас лучше помолчать.

— Помню его ботинок, вернее, сапожок коричневой кожи.

— Это что, же был неуклюжий деревенский увалень, что круглый год разгуливает в сапогах, толкая всех и каждого? — с едва скрытым разочарованием протянул Холмс.

— Нет-нет, сапог был не только не деревенский, а прямо-таки щегольской с изящной медной шпоркой и ничуть не грязный. Думаю, он принадлежал какому-нибудь из наших денди или иностранному щеголю, а другого… я ничего и не помню, ровно туман на всем, кроме этой детальки.

— И как выглядел этот человек, тоже не помните?

— Не только не помню, но и знать не могу. Я же его не видел.

Мистер Торлин замолчал, вероятно, решив, что объяснил достаточно, и я долго бы еще гадал, что означает сей парадокс, если бы Холмс не догадался спросить:

— Так он подошел сзади?

— Ну да, сзади, и толкнул-то меня несильно, но я, однако, мгновенно потерял равновесие.

— Нарочно толкнул?

— О нет, не думаю, что нарочно, он же извинился.

— Извинился?

— Да, и очень изысканно: «Весьма сожалею, месье!» — над самым моим ухом.

— Это был француз?

— Я бы не сказал. «Весьма сожалею» он произнес на чистейшем английском, но как-то протяжно, как пропел.

— Значит, англичанин?

— Нет, англичанин скажет эдак смазано «мэсие», а этот, как кот, промурлыкал «месье» чисто по-французски. Французское произношение англичанам не очень дается, я знаю французский, смею думать, неплохо, а вот с произношением очень мучаюсь.

— Понятно, он был серединка на половинку.

— По всему, да… наполовину француз, наполовину англичанин.

— Значит, он вас толкнул, и… подумайте хорошенько, как все было?

— Он сказал: «Весьма сожалею, месье!» — и толкнул меня под колеса мчащегося кеба…

— Погодите! Сначала, вероятно, толкнул, а уж потом извинился? — уточнил Холмс.

Учитель опять снял очки, в глазах его изобразилась мука:

— Ну да, по логике вещей, извиняться он должен был после того, как толкнул, а не до… Но после того… я летел через весь тротуар, и он уж никак не сумел бы проговорить над моим ухом свои извинения, да еще так тихо и протяжно. Я бы этого просто не услышал.

— Тогда выходит, что…

— Что это — белиберда какая-то…

— Сначала извинился, а потом уже толкнул? — уточнил Холмс.