Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

Лондон — город замечательный, но очень жуткий…

/Из письма Валентины Ходасевич своему дяде, поэту. 1924 г./

Эта рукопись хранилась в одном из швейцарских банков и, в полном смысле слова, ждала своего часа. На конверте стояла дата-1907 год — и собственноручная пометка доктора Ватсона: «Вскрыть через сто лет». По прошествии оговоренного срока в 2007 году конверт был вскрыт заранее созданной комиссией из девяти человек.

В составе комиссии графолог, языковед, литературовед, историк — специалист по XIX веку, психолог, аналитик, почетный член общества любителей Шерлока Холмса, профессор Д., представитель британской прессы известный эрудит Ш. и научный сотрудник из музея криминалистики при Скотланд-Ярде. Все прочие специалисты по Шерлоку Холмсу, составляли особую альтернативную группу, внимательно следившую за деятельностью комиссии. Здесь нет нужды подробно об этом говорить, так как весь отчет широко освещался прессой. Были проведены три независимые экспертизы, подтвердившие в конце концов первоначальное мнение специалистов, что почерк, возраст рукописи и все характерные особенности лексики и стиля, несомненно, говорят в пользу авторства доктора Джона Г. Ватсона. таким образом, всем нам впервые предоставляется возможность ознакомиться с неизвестной рукописью известного писателя и встретиться через сто лет с самым знаменитым сыщиком истории, непревзойденным ШЕРЛОКОМ ХОЛМСОМ!

Посвящаю моему мужу

Как-то в начале сентября 1907 года дождливым ветреным днем я вновь позвонил у двери дома 221-бис по Бейкер-стрит и вошел под знакомый кров. Миссис Хадсон радушно меня приветствовала. Опрятная, немногословная, доброжелательная, она ничуть не изменилась. Да и все здесь было по-старому. Как и год, как и пять, как и тридцать лет назад. Разве вот любимый фикус нашей хозяйки, изрядно разросшийся, переехал с подоконника на пол, из горшка в кадку, заполнив собою весь угол прихожей, отчего карта Лондона 1846 года вынуждена была переместиться в простенок над кушеткой, как раз под большую старинную гравюру, изображавшую чинное гуляние щеголеватых лондонцев по аллеям Гайд-парка. Мельком взглянув в знакомое зеркало, я и себя нашел мало переменившимся в мягком свете газовой лампы.

И хотя молодой век уже активно действовал повсюду, самовластно заменяя старое новым и увлекая в водоворот прогресса всех и вся, здесь если что и менялось, то только по неписаным законам уюта и по нерушимым принципам верности старине.

О своем приходе я предупредил телеграммой, потому не успел еще снять калоши и пристроить мокрый зонт, как над моей головой заходили половицы, стукнула дверь и Холмс с порывом сквозняка появился на верху лестницы. Вот кого я нашел сильно переменившимся, так это моего друга. Высокий, худой, казалось, еще более высокий и худой, чем всегда, в своем мышиного цвета халате, перепоясанном на тонкой талии, с пронзительными серыми глазами на изможденном лице, он напоминал теперь какого-то средневекового монаха, едва ли не самого Франциска Ассизского, только вот вместо четок длинные и узловатые пальцы аскета сжимали изящно выгнутый «Бриар»[1]. Несколько оживляли эту блеклую фреску лишь темная челка, черные брови и расширенные синеватые зрачки.

Я ужаснулся. Даже делая скидку на его обычную худобу и бледность, на его беспорядочный режим и вредные привычки, невозможно было не ужаснуться. Холмс замер на какую-то долю секунды, казалось, лишь затем, чтобы фотографически отпечататься в моей памяти, а потом легко, по-мальчишески сбежал в прихожую, и миссис Хадсон стала невольной свидетельницей нашей довольно бурной встречи.

— Ватсон, дружище, как же я рад!

— Что с вами, Холмс? На вас лица нет!

— Неудивительно, друг мой, последнее время я привык обходиться без него, так что почти вошел во вкус такого существования.

И хоть слова Холмса были и туманными, и шутливыми, за ними с неожиданной силой проступило нечто вполне явственное и вовсе нешуточное, а по его всегда такому иронично-холодному лицу пробежала будто легкая судорога. Невольно я связал все это с чудовищными преступлениями последнего времени, теми многочисленными и зверскими убийствами, что посеяли среди лондонцев небывалую панику. Оно и понятно, уж кто-кто, а Холмс не мог остаться в стороне от этого сколь неслыханно жестокого, столь и таинственного дела.

Правда, он никак не прояснил тогда своих намеков, а я счел за лучшее пока не любопытствовать.

Как бы то ни было, мой старый друг искренне радовался нашей встрече. За столом, как в лучшие времена, он был необыкновенно оживлен, словоохотлив и шутил за двоих. Мы выпили очень недурного хереса и прекрасно пообедали. Встав из-за стола, я в самом благодушном настроении разместился у камина в намерении покурить, ожидая, что и Холмс, следуя нашей давней традиции, тотчас ко мне присоединится и мы продолжим наше долгожданное и так живо начавшееся общение. Но, вероятно, израсходовав за обедом весь запас положительных эмоций, мой друг угнездился в углу широкого дивана и, погрузившись в какие-то мрачные размышления, отчаянно задымил в одиночестве. Что ж, в одиночестве задымил и я. Постепенно гостиная наша приобрела свой привычный вид, то есть, растворившись в плотном дыму, стала напоминать бивуак после газовой атаки. Настроение Холмса, как видно, передалось и мне, потому я не долго пребывал в благодушии, а как-то незаметно ушел мыслями в недавнее прошлое. Мой старый пациент, изнемогая от вынужденного безделья, вымещал на мне свое дурное настроение в частых и необоснованных вызовах, нудных жалобах и просто злобных выпадах, чем измотал меня за неделю больше, чем все остальные мои больные за год. В конце концов терпение мое истощилось, и я, передав этого тирана молодому своему помощнику и отправив жену с детьми к тетке, решил наконец навестить Холмса, рассчитывая даже, если удастся, погостить на Бейкер-стрит недельку-другую. Но как ни радовался я поначалу нашей встрече, все же, видя Холмса хмурым, и сам легко поддался своей прежней хандре. Ведь настроение легче испортить, чем поправить, и мне никак было не оторваться мыслями от моего унылого и желчного подопечного.