Натужный рокот грузовиков без всякого стеснения вспугнул утреннюю тишину Песчанского полигона. Колонна артиллерийских тягачей, к каждому из которых была прицеплена гаубица «Д-30» — калибра сто двадцать два, — покинула полевой лагерь и выдвинулась к обустроенным огневым позициям.
Расчёты в выверенной спешке бросились разворачивать орудия, и совсем скоро гаубичные стволы, увенчанные дырчатыми набалдашниками-компенсаторами, огрызнулись ярким и хлёстким пламенем. Тишину, которая перебралась было от шумного места поодаль, оглушительные артиллерийские раскаты и там разнесли вдребезги; и ей не осталось ничего другого, кроме как подчиниться воле артиллеристов. А те взялись за дело основательно.
Если бы забайкальский, известный особой прозрачностью и невесомостью воздух можно было представить густым и белым, как молоко, и если бы можно было позволить воображению нарисовать в этом молоке длинные тоннели, со страшной скоростью пробуриваемые снарядами, нарисовать неудержимые турбулентные смерчи, рвущиеся от компенсаторов в разные стороны, то все эти мощные, неистовые вихри, сокрушительные ударные волны, замысловатые пустоты, рождаемые «тридцатками», заставили бы очень и очень поразиться той грозной силе, что затеяла игру с атмосферой.
Впрочем, неимоверного обвального грохота, сотрясающего округу, резких молниеподобных вспышек, огромных клубов дыма и пыли, что плотно окутывали гаубицы, хватало для благоговейного потрясения и уха человеческого, и сердца, и разума… Одним словом — орудовали боги войны!
К зачётным стрельбам приступила батарея капитана Григорьева. Григорьев Олег Михайлович в положенной колючей «пэшухе» (где половина самой натуральной шерсти), что в жаркий день не мать родная, а ершистая мачеха, стоял на прикрытом маскировочной сетью КНП[1] и в куцый артиллерийский бинокль следил за разрывами. Капитан то и дело подхватывал игрушечную трубку полевого телефона, размеренно и внятно сыпал цифрами, потом громко, но без ярости и злобы командовал: «Огонь!»
В ответ с огневой позиции ухали его родные гаубицы, отправляя к указанной цели смертоносные снаряды. До КНП прекрасно доносился прощальный их свист, больше напоминающий нежное звонкое шуршание, — как если бы где-то высоко в небесах, внутри огромной металлической трубы мчался озорной мальчуган и волочил за собой длинный хвост из растянутой кольцами проволоки.
Чуткому, опытному уху Григорьева этот удаляющийся шелест говорил о многом: на какой высоте летит снаряд и в какой стороне он упадёт. Небесное зашифрованное послание от последнего залпа предупредило его об удачном попадании. Так и вышло на деле.
Сыграли «отбой», и в тишине, пробирающейся в головы артиллеристов зыбким миражом через несмолкаемое эхо выстрелов, через отзвуки разрывов, Григорьев поднялся из просторного окопа, снял фуражку. Лицо его, круглое, добродушное, лишённое печатей возрастного максимализма и неусыпного самолюбия, мало гармонировало с военной формой, да ещё с самой что ни есть боевой должностью.
Выдавать наряд-задания комбайнёрам или ткачихам с таким простым, домашним лицом самый раз. Но разметать противника грозным смерчем из стадвадцатидвухмиллиметровых орудий… Однако за простецкими, мягкими чертами лица скрывался человек чести, офицер, способный твёрдо отдать приказ и нарушителям хвост прижать до посинения.
Было Олегу Михайловичу тридцать четыре года. Переросток для капитанской должности, он не только не мечтал о полковничьих звёздах, но и не тяготился исчезновением такой перспективы. Григорьев знал: майорская звезда, что устроила бы его, глядишь, и выпадет перед уходом в запас: есть такая добрая традиция — капитана к пенсии, если он не полный идиот, всегда на должность старшего офицера двинут. А Григорьев не идиот — нормальный мужик и командир толковый, просто много чего в делах военных не сложилось.
Ему ещё можно было совершить мощный «тройной» прыжок — героически проявить себя небывалыми достижениями в соцсоревновании или, выплакав должность начальника штаба дивизиона, за месяц замордовать в дивизионе всё живое, соорудить из «трупиков» себе карьерный мостик. Но подобным способом наверстывать упущенное офицеру не позволяла совесть.
Молодёжь уже обходила Григорьева, вот и на их дивизион скороспелого майора прислали, выслуживать подполковника в тридцать лет. И не сказать, что у того семь пядей во лбу, — гонор да высокомерие, но Олег Михайлович с молодым начальником не дерзил, как это часто случается у мастеров своего дела, независимых и непокорных. Особенно, когда решительные и напористые «полководцы-сосунки» лезут жизни учить.
