Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [36]
Мы неторопливо перешли улицу и, обогнув особняк, прошли немного вдоль ограды и на задах каретного сарая приостановились. Все было спокойно. Отдаленный шум ночного Лондона, казалось, смягчался тишиной сада, простиравшегося перед нами. Большая липа, позлащенная фонарем, рисовалась на фоне темного неба эффектно, как театральная декорация. И этот покой, и это благолепие мне предстояло теперь разрушить оглушительным стуком и бесчинным пением. Испытание для добропорядочного англичанина не из легких.
— Интересно, чем все закончится? — задал я риторический вопрос.
На что Холмс, подмигнув мне, сказал фразу, которая с некоторых пор частенько срывалась у него с языка:
— Ничего, Ватсон, как говорит старина Айк Бут, мы с вами не без привычки к неожиданностям!
— Да уж, с этим нельзя не согласиться, — отозвался я уныло.
Но Холмс, напротив, пребывал уже в самом бодром настроении. Сняв цилиндр, он повесил его на крепкую ветку, торчащую из-за ограды, рядом повесил черную накидку, кашне положил в карман и скомандовал бодро:
— Ну, приступим!
Я внутренне содрогнулся и, не мешкая уже ни секунды, принялся за дело. Стал водить тростью по чугунной ограде. Незабываемое ощущение школьных лет! Туда-сюда, туда-сюда. Дважды протарахтев по всей решетке, я уже начал волноваться, почему никто не лает, неужели умная собака разгадала наш маневр и решила молча броситься за Холмсом. От одной этой мысли я похолодел… Но тут раздался свирепый лай, и на разделяющую нас решетку кинулся огромный лохматый пес. Видно, и ему требовалось время, чтобы осмыслить происходящее. Я было запнулся, но потом затянул, как на деревенских поминках, «Ирландскую застольную», от ужаса и замешательства перевирая слова:
— В-з-га-ля-ните-ка, друзь-и-я мои, кто эта-а рве-ты-ся кы вам… И от чег-о не-мой иса-пуг на блед-ных ли-та-цах дам… — выводил я вдохновенно, с нарочитым ирландским акцентом.
Быстро приноровившись, я стал постепенно наращивать темп и трещал уже своей трещоткой на всю округу. Хотя, надо сказать, свирепый нрав этого волкодава и не требовал с моей стороны столь серьезных усилий, пес и без того уже задыхался от бешенства и гвалт, нами поднятый, легко прикрыл бы вылазку целого эскадрона, не то что одного человека. К тому же чем больше раскалялась атмосфера, тем громче и увереннее звучал мой голос, которым я, без сомнения, мог гордиться, когда бы не слух. Минут пять я уверенно держал оборону, упиваясь своей полной безнаказанностью, но тут неожиданно обнаружилась досадная неприятность: классика катастрофически быстро выветривалась из моей разгоряченной головы, а на ее место одна за другой стремились песни армейского репертуара, по большей части совершенно не подобающие джентльмену.
Да и петь приходилось несвязно — то из одной песни куплет, то из другой, так как из-за слишком нервозной обстановки целиком они не вспоминались. И тогда на помощь пришла любимая песня нашего батальона, и я загорланил во всю силу своих легких, как бывало на марше:
Вслед за этим я вспомнил недавний поход в оперу и грянул «Тореадора», чего делать, конечно, не следовало. Ария эта до того воинственна и победоносна, что собака, натурально, впала в истерику и грозила вот-вот околеть от разрыва сердца, что уж никак не входило в мои планы. Исключительно из жалости к бедному животному я решил срочно сменить репертуар и спеть что-нибудь умиротворяющее, потому, оставив маэстро Бизе, вновь обратился к маэстро Бетховену:
Перемена репертуара была для собаки несомненной передышкой, но силы ее уже были надорваны в борьбе с тореадором и, судя по виду, она готова была пасть от переутомления. Я же переутомления не чувствовал, а продолжал петь и аккомпанировать себе на чугунной решетке сада, как на импровизированном ксилофоне.
За собакой вскоре замаячил старичок в пестром джемпере и зеленом шарфе, он очень натужно, хотя безо всякой злобы, прокричал мне:
— Вы хорошо поете, сэр, только прошу вас, не надо тросточкой по загородочке, собачка нервничает!
Мне было очень жаль смиренного старичка и его ни в чем не повинного пса, но еще больше мне было жаль Холмса! Заметь его теперь этот разъяренный до последней степени цербер, и десять старичков не удержали бы его от вполне законной мести. Потому, капризно мотнув головой, я еще громче прошелся по чугунным прутьям ограды, надрывно взывая:
Я уже принялся пританцовывать в такт пению, потому что окончательно освоился со своей ролью и даже вошел во вкус… когда услышал, что кто-то мне хрипловато, но на редкость музыкально подпевает. Вздрогнув, я поворотился и оторопел от увиденного: сдвинув на затылок цилиндр и уверенно дирижируя моим пением, навстречу мне двигался в стельку пьяный господин и… я не сразу признал в нем Холмса.
