Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [37]

Да где же он успел так надра… — недоумевал я, пока, наконец, не понял, что к чему. Ну актер! Ну гений! Ирвинг, да и только!

Тогда, наконец оставив в покое чугунную решетку, старину Сэма и его несчастную собаку, мы побрели по темному переулку, горланя на два голоса:

На-алей полней стаканы,

Кто вре-ет, что мы, брат, пьяны,

Мы ве-селы просто, ей-богу,

Ну-у, кто так бе-ессо-вестно врет!

Однако уже в конце переулка Холмс профессиональным дирижерским жестом оборвал наше пение, и двое подвыпивших гуляк мгновенно превратились в двух благовоспитанных джентльменов. Два мистера Хайда — в двух докторов Джеккилов, которые с присущим джентльменам достоинством поправили свои цилиндры, кашне и все, что еще требовалось поправить из растрепавшегося на ветру, неспешно перешли Мортимер-стрит и растаяли в сгустившемся тумане. Так что какой-нибудь случайный свидетель этой непостижимой метаморфозы руку бы дал на отсечение, что эти джентльмены к тем гулякам не имеют ровным счетом никакого отношения.

— Поздравляю, Ватсон! Это, если не ошибаюсь, ваш первый сольный концерт?

Я сокрушенно кивнул:

— Надеюсь, что и последний.

— Не огорчайтесь, друг мой, я отсутствовал всего семь минут, ровно столько вы оглашали Лондон своим вдохновенным пением.

— Увы!

— По-моему, совсем недолго.

— Достаточно долго, Холмс, чтобы выйти из разряда добропорядочных людей.

— Все зависит от репертуара, Ватсон, и если только вы не пели шансонеток…

— Не волнуйтесь, Холмс, с репертуаром был полный порядок!

— Тогда и не казнитесь. Право слово, мы неплохо спели напоследок!

— О да!

И могу с уверенностью сказать, так мы во всю жизнь больше не пели.

— Жаль, друг мой, не видела нас миссис Хадсон!

— Да уж, Холмс, эта фантастическая сцена снилась бы ей до конца жизни, — отозвался я бодро и весело.

Но когда десять минут спустя мы сидели на пустынной скамейке Кавендиш-сквера, бодрость и веселье меня покинули. Разложив под фонарем свой страшный улов, Холмс концом трости ворошил какие-то омерзительные тряпки, как оказалось, две отрезанные от брюк и пропитанные кровью штанины, о чем свидетельствовал тошнотворный запах. В одну из них был завернут чудовищных размеров кровавый ботинок, в другую — груда черных блестящих кудрей… Поневоле на память пришли кудри Авессаломовы, которые он регулярно срезал и взвешивал на сикли[10].

— Голиаф с кудрями Авессалома? — пробормотал я.

— Да уж, лучше не скажешь. Это вам никого не напоминает, Ватсон?

— Никого. Такого, субъекта я бы нипочем не забыл.

— Однако ж забыли, друг мой!

— Как?!

— А так! Вспомните фатрифортского рыболова… «великан с копной черных кудрей, цыган из пантомимы или венецианский гондольер с бандитскими наклонностями». Как выразительно описал его наш учитель! Что думаете, Ватсон?

— Точно, это он!

— Ботинок из каретного сарая, кудри из сторожки в парке и там же матрас, пропитанный кровью… Кстати, карету пытались отмыть: на месте повсюду кровавые тряпки и еще не вполне просохшая слякоть на земляном полу… Ну, каково ваше мнение, Ватсон? Что бы все это значило?

Я онемел от удивления!

— Как это что, Холмс? Убийство конечно же! Какие могут быть сомнения?

— До чего это у вас легко, друг мой: «Какие сомнения?» Сомнения всегда должны быть, иначе мы, без сомнения, сядем в лужу.

Холмс по очереди рассмотрел страшные улики сквозь лупу, потом опять завернул все это в старый клеенчатый фартук, по всей видимости, собственность Пита-конюха, и поднялся.

— А теперь положим все это на место, на случай, если Скотленд-Ярду понадобятся вещественные доказательства.

Мы быстро проделали обратный путь и опять очутились на задах каретного сарая, Холмс просунул страшный сверток сквозь чугунную решетку в кусты, обтер руки о влажную листву и задумчиво проговорил:

— Ну, с этим все ясно. — Но в глазах его определенно осталось сомнение.

И когда полчаса спустя мы курили у камина, Холмс неожиданно разговорился:

— Не знаю, как связаны со всем этим камердинер и конюх, но в этом деле, Ватсон, просматривается какая-то не идущая к делу бесшабашность. Преступник будто и не думает заметать следы, хотя во многих случаях это было бы совсем нетрудно. Может, он настолько прост… но даже ребенок по-своему стремится убрать с глаз следы своих шалостей, скажем, разбитую чашку задвинуть ножкой под кровать. А здесь и этого нет.

— Может, это сумасшедший? — решил я.

— Или человек, очень плохо видящий? — предположил Холмс.

— Может, одержимый какой?

— Или обстоятельства сложились так, что он не успел убрать следы.

— Может, это просто пьяный.

— Или… Или, Ватсон, он вовсе не преступник…

— Как не преступник? А убийство? Его что же, не было?

— Нет, нет. Убийство было и на редкость жестокое, но только…

Холмс надолго задумался и, забыв обо мне, не произнес больше ни слова.

А я, измученный фантасмагорией сегодняшнего дня, отправился к себе в комнату, разделся и лег, накрывшись с головой одеялом, как делал в детстве, чтобы мне не мешали думать. В мыслях моих творилось невообразимое: «…убийство было и на редкость жестокое…», «…но, может, он и не преступник…» Что за парадоксы? И причем тут симпатичный Пит-конюх и милейший камердинер? Не понимаю. Для чего так изощренно переплетать эти кровавые нити и без того запутанного клубка! — неожиданно стилизовал я свое недоумение в новомодном духе символистов и… незаметно для себя уснул.