Шекспир - [90]

И ощущает облегченье он,

Переложив груз своего несчастья

На плечи тех, кто прежде отстрадал. —

В одном лице я здесь играю многих,

Но все они судьбою недовольны.

То я — король, но, встретившись с изменой,

Я нищему завидую. И вот

Я — нищий. Но тяжелые лишенья

Внушают мне, что королем быть лучше.

И вновь на мне венец. И вспоминаю

Я снова, что развенчан Болингброком

И стал ничем. Но, кем бы я ни стал, —

И всякий, если только человек он,

Ничем не будет никогда доволен

И обретет покой, лишь став ничем.

(V, 5, пер. М. Донского)

Последняя игра является игрой в Короля и Свободу. Тюрьма — последний театр, где нужно быть одновременно и актером и зрителем, где выживание зависит от воображения, которое заставляют — наперекор всему — отнести самую мрачную, самую тайную и самую уединенную из сцен в просторный мир, чтобы на мгновение вдохнуть запах человеческого на открытом воздухе, даже если это тотчас же повлечет за собой новое отчаяние и еще более ужасное. Король Ричард II — в высшей степени и до одержимости король-актер театральной истории-пьесы.

ФАЛЬСТАФ

Думается, что примерно один год отделяет «Ричарда II» (1596) от «Генриха IV», ч. 1 (1596–1597), первой части диптиха, посвященного царствованию узурпатора. Две пьесы, формирующие оставшуюся часть тетралогии, следуют с годичным интервалом: «Генрих IV», ч. 2 (1596–1597) и «Генрих V» (1597–1598). Эта равномерная прогрессия указывает на ясность замысла, распределенного на три года, и то, что композиция на этот раз следует исторической хронологии; а также показывает, что Шекспир — единственный автор произведения.

Время, являющееся самой субстанцией истории, с особым пристрастием допрашивает актера истории. Возвращаясь к своему прошлому, Ричард II в тюрьме обвиняет себя за то, что транжирил время, и говорит, что время превращает его в часы страданий, где думы и стоны отсчитывают минуты. С вопросом о времени выходит на сцену Фальстаф, ключевой персонаж всей средней части тетралогии. Впрочем, он не выходит на сцену, он уже там: спит на скамье; он зевает, потягивается и спрашивает у принца — наследника Генриха, старшего сына Генриха IV: «Скажи-ка. Хел, который теперь час, дружище?». Пустота такого вопроса, заданного таким человеком, вызывает эту шутку-диатрибу принца:

Принц Генрих

У тебя, я вижу, до того ожирели мозги от старого хереса, от обжорства за ужином и от спанья на лавках после обеда, что тебе невдомек спросить о том, что тебя кровно касается, На кой черт тебе знать, который час? Вот если бы часы вдруг стали кружками хереса, минуты — каплунами, маятник — языком сводни, циферблат — вывеской непотребного дома, а само благодатное солнце — пригожей горячей дев кой в платье из огненной тафты, — тогда, я понимаю, тебе был бы смысл спрашивать, который час.

(«Генрих IV», ч.1, I, 2, пер. Е. Бируковой)

На первый взгляд есть столько отличий между часами несчастья Ричарда II и вожделенными и чувственными часами Фальстафа. При лучшем рассмотрении разница уменьшается. Перед нами две картины растранжиривания времени, если взять выражение монарха, находящегося в тюрьме. «Мало времени», — говорит эпилог «Генриха V», чтобы описать царствование последнего монарха тетралогии. В конечном итоге именно время побеждает и съедает все. Фальстаф не хочет этого знать. В сравнении с тем, что показали нам исторические пьесы до сих пор, он — другой способ рассмотрения философии, морали, истории. Он — антиэпопея. Богатство пьесы «Генрих IV» заключается в этой дуальности стиля и мысли, которая показывает сближение жизни и ее истории.

Это организовывается вокруг персонажа принца Хела, имеющего, в общем, двух отцов: отца родного, который теряет уже надежду когда-либо увидеть своего сына остепенившимся, чьи шалости ему напоминают провокации Ричарда II, которого он сверг; и Фальстафа, обучающего его, как отрезать кошельки, обкрадывать королевскую казну, обставлять самых высоких представителей правосудия, посещать плутов и шлюх. Эта дуальность отцовской инстанции не без напоминания о могущественной дихотомии «Бог/ Дьявол», но это только потому, что последний является архетипом любой противопоставляющей схемы. В сцене со сменой ролей («Генрих IV», ч. 1, II, 5) тавер-па миссис Куикли — главный квартал Фальстафа в Лондоне — становится в импровизированной мизансцене тронным залом, где король и его сын противостоят друг другу. Первое время по требованию Хела Фальстаф изображает короля…

Фальстаф использует маску короля, чтобы отпустить несколько шуток по поводу внешности Хела. Хел реагирует немедленно, требуя сменить роли. Фальстаф будет играть роль Хела, а Хел роль короля, своего отца. Нужно обратить внимание на эту цезуру эпизода: она подчеркивает приказ Короля Карнавала изгнать всех, кроме Фальстафа:

Фальстаф

Благоволите, ваше величество, высказаться яснее: о ком вы говорите, сударь?

Принц Генрих

О мерзком, чудовищном совратителе молодежи — о Фальстафе, об этом седобородом- сатане.

Фальстаф

Но если бы я сказал, что знаю за ним. больше грехов, чем. за самим собой, я бы солгал. Что он, к сожалению, стар, доказывают его седины, но что он, с позволения сказать, развратник — это я решительно отрицаю. Если пить сладкий херес — преступление, то помилуй боже беззаконника. Если быть старым и веселым грешно, то, значит, многие знакомые мне старые трактирщики угодят в ад; если тучность заслуживает ненависти, то, значит, тощие фараоновы коровы достойны любви. Нет, мой добрый государь, прогоните Пето, прогоните Бардольфа, прогоните Пойнса, но что касается милого Джека Фальстафа, доброго Джека Фальстафа, преданного Джека Фальстафа, храброго Джека Фальстафа, который доблестен, несмотря на старость, не разлучайте его, не разлучайте с вашим Гарри. Ведь прогнать толстого Джека значит прогнать все самое прекрасное на свете.