Шакспер, Shakespeare, Шекспир: Роман о том, как возникали шедевры - [8]
и так до конца монолога, ни разу не сбившись и не перепутав (вот так память!) ни единого слова. А потом сказал:
– Примерно так, Уилл! Кровавый Глостер напоследок позволил себе быть сентиментальным, вспомнить о семье – и все, вперед, к трону!.. Еще плохо, но уже не по-прежнему плохо… Старайся, когда-нибудь получится хорошо. С трех раз не вышло, значит, выйдет с семи. В крайнем случае, с одиннадцати… Три, семь и одиннадцать – любимые мои числа… Кстати, ты ведь не зря свои изданные книги, в которых – увы! – слишком много безвкусицы, подобной «лето расцвело», стал подписывать именем «Shakespearе» – «Потрясающий копьем»? Помнил же, что на гербе Ратлендов доминирует копье.
Да ни черта подобного я не помнил. Подписывал так потому, что Shakespearе несомненно благозвучнее, нежели Шакспер.
«Но неужели на его гербе действительно доминирует копье? – подумал я тогда. – Неужели именно на его острие я насажен, а Саутгемптон, покровительство которого помогло мне делать первые шаги – это всего лишь бита Судьбы, словно бы ударившей по маленькой чурочке?.. Но куда, однако, полетела эта чурочка, которой ненароком оказался я сам?»
Уходя, он велел называть его – разумеется, не на людях – просто Роджер и обращаться на «ты». Поэтому я и спросил у дома на Сент Эндрюс-стрит, добравшись наконец до него: «Привет, приятель! Готов ли ужин? Ждет ли меня твой сумасброд хозяин?», а он словно бы ответил мне: «Привет, Уилл! Ужин вот-вот. Твой друг в кабинете, как обычно».
О доме этом мало кто знает. Говорят взахлеб о роскоши в Бельвуаре, родовом замке Ратлендов, одном из красивейших во всей Англии.
А большой дом в Кембридже, расположенный почти рядом с колледжем Святого Джона, в котором Роджер начинал учиться еще мальчишкой, неуклюж и неудобен. Хорош в нем только совмещенный с библиотекой кабинет, в котором я часто встречался с Роджером и миледи. Последний раз больше года назад, когда создавалась «Буря».
Как всегда, дверь была не заперта, как всегда, внизу меня никто не встречал. И я, задыхаясь и кряхтя, стал подниматься по узкой крутой лестнице.
«А ведь когда-то, Уилл, – думал я, – ты взлетал по этой самой лестнице, не замечая высоты ее потемневших дубовых ступеней. Взлетал особенно стремительно, если надеялся, что первой увидишь ее, Элизабет, и она улыбнется тебе чуть ласковее, чем делает это при своем странном муже… твоем «друге», как только что назвал его ничего не понимающий в человеческих чувствах дом на Сент Эндрюс-стрит».
Марк, 2112 год
Пока Шакспер взбирается по винтовой лестнице, я попытаюсь объяснить всем, кто одновременно со мной прилип к мониторам, откуда берется на них текст.
Прадед Марк полагал, что души истинных гениев, о которых не исчезает благодарная память Земли и Космоса, действительно бессмертны – и происходит это потому, что вспоминая о них часто и благодарно, мы каким-то непостижимым образом подпитываем энергией те электромагнитные волны, которые мозг давно умерших титанов излучал когда-то.
Ни много ни мало!
На его рассуждениях о том, что «души» исторических личностей, виновных в пролитии крови, которых то или иное количество идиотов именует «великими», «гениями» и т. д., навсегда исчезают в полях темной энергии, останавливаться не буду – все это достаточно тривиально. Но вот что заслуживает упоминания: мой неуемный прадед предположил, что улавливать генерированные истинными гениями волны следует в тех двух черт-те как далеких друг от друга диапазонах, о которых я уже говорил: сверхдлинных тета-волн, которые излучались как бы в полудреме – когда вспыхивало озарение (именно так, заглавными буквами, писал прадед), и тогда возникали образы и ассоциации странной, изумляющей красоты; и напротив, у границы инфракрасной и световой частей спектра, среди сверхвысоких частот, когда мозг гениев совершал интеллектуальную работу (предок называл ее осмыслением) такой интенсивности и мощи, которая ни нам, ни даже суперкомпьютерам и облачным нашим соединениям недоступна.
Кстати, забыл предупредить, что сейчас-то радиофизики могут расслабиться, я толкую для нейрофизиологов, которые, уверен, тоже, вслед за радиофизиками, думают возмущенно: «Не может быть!»
Правильно, не может, только скоро, когда Уилл Шакспер доберется наконец до кабинета (сигнал из-за его кружения по лестнице слаб и прерывист), мы опять увидим связный текст и опять впадем в когнитивную сумятицу…
Итак, считал мой предок, гении, творя, могли пребывать в одном из трех состояний:
– Озарения – когда их мозг излучал сверхдлинные тета-волны;
– Игры – когда излучения в областях сверхдлинных и ультракоротких волн часто сменяли друг друга и при этом были практически равномощны;
– Осмысления – в нем доминировало высокочастотное излучение.
Великим ученым и философам было присуще, в основном, третье состояние; их переход в озарение бывал крайне редок, зато приводил к потрясающим открытиям-прорывам. Так Лейбницу явилась мнимая единица, Гегелю – законы диалектики, а Канту – идея о непознаваемости; так Георг Кантор «увидел» трансфинитные числа, Менделеев – периодическую систему, а Максвелл – тройку векторов электромагнитного поля.
Дед Георгия был сотником Донского войска, блестящим воином и вылитым Тарасом Бульбой: неохватность плеч, косолапость конника, взгляд, жаждущий рубки, – все совпадало досконально. Отец Георгия – потомственный казак – служил в Императорской казачьей сотне и геройски погиб вместе с Александром Освободителем от бомбы революционеров. И самому Георгию на роду было написано стать воином. Но все сложилось иначе… Наперекор Судьбе Георгий решил доказать всему миру, что можно побеждать не убивая. И доказал. Прошел сквозь ад Первой мировой, хаос Революции и пекло Гражданской, но уберег свою бессмертную душу – не убил…
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)