Шакспер, Shakespeare, Шекспир: Роман о том, как возникали шедевры - [7]

И ответь себе, Уилл: по отношению к оболганному тобою Ричарду Глостеру, королю Ричарду Третьему, последнему представителю славной линии Плантагенетов, ты поступил безнравственно. Он не был, скорее всего, горбат и уродлив, так, слегка кривоват и некрасив. Он убивал только в честном бою, а мятежников казнил лишь по приговору суда. Однако ты поступил нравственно с точки зрения обожаемой тобою королевы Бесс – ей наверняка было приятно, что в фантазиях толпы вина за убийство двух юных принцев снята с ее деда, Генриха Седьмого Тюдора, и возложена на Ричарда Третьего Плантагенета.

Ты быстро посчитал в уме, что сорок фунтов – это сто шестьдесят крон или восемьсот шиллингов, и почему-то именно это количество шиллингов убедило тебя тогда, что поступаешь нравственно…

Но главное, Уилл, тебе ведь тоже не нравился горбун Сесил, выказывающий при встрече с тобою брезгливое пренебрежение, – и ты с удовольствием, чтобы подразнить, пощекотать, ущипнуть его, надул на спине Глостера горб, который распирало от обиды на весь род людской.

Тебе не нравился горбун Сесил столь же сильно, как понравились восемьсот шиллингов – а это хорошие две причины для извержения вулкана вдохновения!

Все было ясно, осталось лишь договориться о сроках.

– Когда вы хотите увидеть готовую работу, милорд?

– Самое большее, через месяц. Спеши, Уилл!

– Месяц? – это не называется спешкой. Хватит недели. За мною-то дело не стоит, все зависит от быстроты руки записывающего реплики и монологи. А я потом расставляю ремарки – и всё, пьеса готова.

– Да, мне рассказывали, что ты наговариваешь текст прямо на сцене, во время репетиций – иногда целыми актами. Так может быть, продемонстрируешь это прямо сейчас? Попробуй-ка – тот монолог Глостера, с которого начинается представление.

«Эге, да вы недоверчивы, милорд! – помнится, подумал я. – Хотите убедиться, прежде чем уйдете, что двадцать соверенов потрачены не зря?»

Хлебнул хереса, прокашлялся, согнулся, сделал хитрое и злобное лицо.

Теперь зима несчастий миновала

И лето торжествует солнцем Йорка,

И тучи, что над нами нависали,

Погребены навек в морской пучине.

Венчает нам чело победы лавры,

Оружье наше грозное ржавеет

И прежние суровые тревоги

Пирами заменились в одночасье,

А громы маршей – музыкою нежной…[1]

Помнится, хорошо помнится, что он не прерывал меня, но то тускнеющие, то разгорающиеся глаза его точно отражали восприятие меня и моих слов.

Две плошки со свечными огарками стояли на краях стола, и каким-то чудесным образом яркость их света изменялась в строгой зависимости от яркости глаз Роджера Мэннерса, 5-го графа Ратленда…

Словно флюиды, из глаз его струящиеся, были то дуновением свежего воздуха – и тогда язычки пламени приободрялись, тянулись вверх и истончались в основаниях так, будто вот-вот взлетят, подобные огням фейерверка… и погаснут наверху, обещая воссиять вновь, лишь только наступит следующий праздник; то тяжелы, как властная ладонь, стремящаяся придавить эти слабые язычки, – и тогда они распластывались, словно прося защиты у застывающего воска.

Но глаза, помнится, стали изумительно яркими, как только я-Глостер заговорил не о том, что творится вокруг, а о ярости своей, неудержимо рвущейся наружу.

…Но мне-то что до вашего веселья?

Я недоделан, искорежен, скручен

И выкинут до срока в этот мир

Таким уродом, что рычат собаки,

Едва меня завидев… Не могу

Я ни на миг предаться наслажденьям

В вялотекущий этот век. Так что же?

Утешиться, что тень моя под солнцем

Уродливей меня – и только ей

Быть преданным союзником и другом?

Да будет так! Мне не бывать счастливым.

Блаженствовать во дни всеобщей неги

Мне не дано. Что ж, выберу удел

Злодея – пусть война

Пожалует на ваш беспечный праздник[2].

– Неплохо… А про собак и тень – даже хорошо. Но никуда не годятся первые две строчки. Как там? – «Теперь зима несчастий миновала… Что за безвкусица – «зима несчастий»? Еще пора несчастий – куда ни шло, но «зима несчастий»?! И разборчивое лето, которому мало просто «торжествовать солнцем», что уже, замечу, звучит беспомощно, так ему еще и понадобилось для этого именно солнце Йорка? Откуда такая неряшливость, Уилл? Следуешь принципу: «Сойдет, поскольку публика – дура!»?

– Простите, милорд, тогда, может быть: «Прошла зима междоусобиц наших, под йоркским солнцем лето расцвело…»[3]

– Еще хуже! «Лето расцвело»… ф-фу… даже подванивает, как после разрешения от долгого запора! А зачем упоминать междоусобицы? Если ты называешь «йоркским» то солнце, что изображено на гербе дома Йорков, то дай зрителю самому вспомнить про войну Алой и Белой роз, а не разъясняй услужливо, что то было время междоусобиц.

Даже сейчас не могу передать, как он меня злил! Но и не могу не признать, что за всю жизнь не получал таких едких и точных замечаний! Осушил сгоряча всю бутыль и сказал устало: «Теперь зима семейных наших бед под солнцем Йорка в лето превратилась…»

– Примерно!

И, не примериваясь, стукнул кулаком по столу так, что обе плошки упали. Почти погасшие свечи осветили его бородку снизу, и я впервые увидел, что она временами похожа на торжествующую V – Victory! И повторил:

Теперь зима семейных наших бед