Шакспер, Shakespeare, Шекспир: Роман о том, как возникали шедевры - [10]
Да вот сам же и ответил: «сумеречный». Донн, мечущийся между Богом и Словом и не верящий, что это одно и то же; Донн, мечущийся между католичеством и англиканством, однако душою не принявший ни то ни другое, – Донн мог бы привлечь ее своей отрешенностью от земного.
Я говорил Элизабет не раз, что отрешенный человек, словно бы не снимающий с лица маску смерти, но ежегодно делающий детей своей замученной беременностями и родами жене, проживет очень долго… Она не верила, затихала, уходила в себя… как тут было не ревновать?
Давно забытые глупости… а вспомнил – и сердце сдавило так, будто оно решило о себе напомнить.
…Многое можно увидеть, если неотрывно глядеть в потолок. Мой ныне здравствующий кембриджский наставник Фрэнсис Бэкон говорил, что задирать голову стоит только для того, чтобы взглянуть на небо, – оно излучает свет. А потолки из мореного дуба поглощают – и нечего, стало быть, поднимать к нему глаза от книги, поскольку тьма – это источник невежества и ничего более…
Он был неправ, не знал, что балки потолка темнеют неравномерно.
Когда всматриваюсь в ту, что над моею головой – на ней пятна. То светлее, то темнее основного тона… похоже на карту, по которой я семнадцать лет назад прокладывал маршрут из Лондона в Падую.
Но где же Элизабет, почему ее нет так долго? Вдруг я умру прямо сейчас, а ведь она обещала держать мою руку, пока та совсем не похолодеет. Одному мне страшно умирать, а в Падуе страшно не было, тогда я еще не знал Элизабет…
А вот это пятно похоже на тучу, которая висела над Боденским озером, над горой Пфендер, над всем Брегенцем. Бесконечная туча, и с холма казалось, что город накрывается толстым слоем свалявшейся черной шерсти, но в очень редких проплешинах почему-то виднеется лиловое, а не серое.
Понадобилось более десяти слов плюс куча предлогов, чтобы создать образ, а Уилл обронил бы небрежно какую-нибудь чушь, что-нибудь вроде: «И небо заволакивала туча, предвестник долгих траурных времен», и сказали бы, что так гораздо лучше. Поэзию ведь ценят именно за краткость и приблизительность…
…Господи, ну где же Элизабет?
Марк, 2112 год
Пока Ратленд всматривался в потолочную балку, устройство мое работало, как когда-то мечталось: не только текст, но и плюс к нему в верхней части монитора ясно различались те самые пятна, а потом даже что-то похожее на средневековый город и на тучу, закрывшую все небо над ним. Впору было ликовать – декодер, самопрограммируясь, творит чудеса. Но радость была недолгой – текст вдруг исчез, зато пошла какая-то рябь и возник довольно сильный неидентифицируемый шум. Самый настоящий шум, звуковой, а не просто посторонние волны, воровски, мимо всех фильтров, прокравшиеся в приемник.
Наверное, устройство сейчас будет пытаться воспроизвести только то, что видят глаза Уилла и Ратленда и слышат их уши. Что ж, я предусмотрел такие ситуации – когда у мозга, чьи излучения мы улавливаем, нет ничего вербализованного, а есть только ощущения цвета, шума и запахов; когда даже не мысли мечутся, а вообще все восприятие мечется или, наоборот, застывает…
Но вот возникло какое-то подобие картинки… силуэт, движение, однако все размыто, а даже если станет четче, то как при полном отсутствии слов понимать происходящее? Было когда-то такое понятие – «немой фильм», однако и там время от времени на экране появлялись весьма информативные титры.
И где же мысли Шакспера? Куда он их запрятал? Происходящее в кабинете видит он – это ясно, Ратленд ведь не может повернуть голову…
Силуэт какого-то крепыша… что он там тащит? А! Довольно большую и, скорее всего, тяжелую бадью… над нею поднимается пар… Принес горячую воду?
Все же устройство работает гениально! Дождусь ли, чтобы это признали многие?
Нет, не признают. Не признают, пока все, абсолютно все, не будет сопровождаться текстом. Потому что нет слов – значит, нет мысли, нет смысла, нет ясности.
А ясность, пусть даже выраженная аккуратно посчитанной вероятностью, – это нынешнее имя Бога.
Все, что не ясность – это неопределенность, высокая энтропия.
А «высокая энтропия» – это нынешнее имя Сатаны.
23 апреля 1616 года
Уилл Шакспер, последние часы жизни
Клянусь всеми святыми, я гасил тогда эту мысль, я запрятывал ее глубоко, дабы не выскочила ненароком – пусть даже не словами, но блеском глаз. Перестарался, загоняя, – она оказалась где-то в подбородке… во всяком случае, он, массивный, вдруг затрясся, как карета на булыжной мостовой.
Подлая мысль, ничуть не христианская, но какая вдохновенная!
«Бетси вот-вот овдовеет!»
…Первое время, фантазировал я, мы будем вместе оплакивать Роджера, горе сблизит нас, я возьму в свои руки управление всеми ее делами – и ни один хитрец Англии, даже еврейский хитрец, не сможет утянуть у нее ни пенни.
Это значит, мы будем беседовать по нескольку раз на день!
Потом, фантазировал я дальше, мы возобновим наше состязание в поэзии… но на каждый ее сонет я стану отвечать венком из четырнадцати сонетов, наполненных моей любовью к ней! Да, драматург Shakespeare скончается вместе с Роджером – пусть, из драматургии я выжал уже больше соверенов, чем все мои собратья по цеху, вместе взятые. А Бетси, – простите, миледи, что я раньше, чем получил разрешение, назвал вас так, правда, опять в мыслях, на этот раз рожденных моим трясущимся подбородком! – Бетси создание пьес никогда не привлекало, она участвовала в этой работе нехотя, только потому, что заставлял муж.
Дед Георгия был сотником Донского войска, блестящим воином и вылитым Тарасом Бульбой: неохватность плеч, косолапость конника, взгляд, жаждущий рубки, – все совпадало досконально. Отец Георгия – потомственный казак – служил в Императорской казачьей сотне и геройски погиб вместе с Александром Освободителем от бомбы революционеров. И самому Георгию на роду было написано стать воином. Но все сложилось иначе… Наперекор Судьбе Георгий решил доказать всему миру, что можно побеждать не убивая. И доказал. Прошел сквозь ад Первой мировой, хаос Революции и пекло Гражданской, но уберег свою бессмертную душу – не убил…
Эта книга о тех, чью профессию можно отнести к числу древнейших. Хранители огня, воды и священных рощ, дворцовые стражники, часовые и сторожа — все эти фигуры присутствуют на дороге Истории. У охранников всех времен общее одно — они всегда лишь только спутники, их место — быть рядом, их роль — хранить, оберегать и защищать нечто более существенное, значительное и ценное, чем они сами. Охранники не тут и не там… Они между двух миров — между властью и народом, рядом с властью, но только у ее дверей, а дальше путь заказан.
Тайна Пермского треугольника притягивает к себе разных людей: искателей приключений, любителей всего таинственного и непознанного и просто энтузиастов. Два москвича Семён и Алексей едут в аномальную зону, где их ожидают встречи с необычным и интересными людьми. А может быть, им суждено разгадать тайну аномалии. Содержит нецензурную брань.
Шлёпик всегда был верным псом. Когда его товарищ-человек, майор Торкильдсен, умирает, Шлёпик и фру Торкильдсен остаются одни. Шлёпик оплакивает майора, утешаясь горами вкуснятины, а фру Торкильдсен – мегалитрами «драконовой воды». Прежде они относились друг к дружке с сомнением, но теперь быстро находят общий язык. И общую тему. Таковой неожиданно оказывается экспедиция Руаля Амундсена на Южный полюс, во главе которой, разумеется, стояли вовсе не люди, а отважные собаки, люди лишь присвоили себе их победу.
Новелла, написанная Алексеем Сальниковым специально для журнала «Искусство кино». Опубликована в выпуске № 11/12 2018 г.
Саманта – студентка претенциозного Университета Уоррена. Она предпочитает свое темное воображение обществу большинства людей и презирает однокурсниц – богатых и невыносимо кукольных девушек, называющих друг друга Зайками. Все меняется, когда она получает от них приглашение на вечеринку и необъяснимым образом не может отказаться. Саманта все глубже погружается в сладкий и зловещий мир Заек, и вот уже их тайны – ее тайны. «Зайка» – завораживающий и дерзкий роман о неравенстве и одиночестве, дружбе и желании, фантастической и ужасной силе воображения, о самой природе творчества.
Три смелые девушки из разных слоев общества мечтают найти свой путь в жизни. И этот поиск приводит каждую к борьбе за женские права. Ивлин семнадцать, она мечтает об Оксфорде. Отец может оплатить ее обучение, но уже уготовил другое будущее для дочери: она должна учиться не латыни, а домашнему хозяйству и выйти замуж. Мэй пятнадцать, она поддерживает суфражисток, но не их методы борьбы. И не понимает, почему другие не принимают ее точку зрения, ведь насилие — это ужасно. А когда она встречает Нелл, то видит в ней родственную душу.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Роман «Время обнимать» – увлекательная семейная сага, в которой есть все, что так нравится читателю: сложные судьбы, страсти, разлуки, измены, трагическая слепота родных людей и их внезапные прозрения… Но не только! Это еще и философская драма о том, какова цена жизни и смерти, как настигает и убивает прошлое, недаром в названии – слова из Книги Екклесиаста. Это повествование – гимн семье: объятиям, сантиментам, милым пустякам жизни и преданной взаимной любви, ее единственной нерушимой основе. С мягкой иронией автор рассказывает о нескольких поколениях питерской интеллигенции, их трогательной заботе о «своем круге» и непременном культурном образовании детей, любви к литературе и музыке и неприятии хамства.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)