Шабатон - [20]

— Оставьте, профессор, мы не в телестудии. Я заговорила о возрасте не для того, чтобы напроситься на комплимент. Мне важно, чтоб вы поняли, чем я отличаюсь от них, от Давида и Леи. Они — плановые, желанные дети, а я — случайность, не слишком приятное недоразумение. Когда мама обнаружила, что беременна мною, ей было сорок четыре, а отцу пятьдесят восемь. Уверена, что они уже не предохранялись и никак не ожидали такого подарка от вялого секса, которым одаривали друг друга раз в месяц, а то и в полгода. Короче говоря, моя мамаша приняла беременность за преждевременный климакс и когда соизволила наконец пойти к гинекологу, внутриутробной мне шел уже шестой месяц.

Игаль усмехнулся.

— Возможно, я лезу не в свое дело, но создается впечатление, что вы не больно-то цените своих родителей.

— У нас в семье разделение труда, — фыркнула Нина. — Обязанность ценить родителей закреплена за Давидом и Леей. А я могу позволить себе статус ублюдка. Если уж родился ублюдком — будь им.

— Ну зачем вы так, госпожа Брандт…

Она остановила его тем же коротким взмахом кошачьей лапы.

— Нина. Зови меня Нина. И давай попроще, без господ и госпожь. Мы ведь как-никак в некотором роде родственники — пусть и через самозванство.

— Зачем ты так, Нина? — повторил он, охотно принимая новые правила. — Ну какой же ты ублюдок? Поздних детей обычно любят куда больше старших. Это мне надо бы жаловаться на ублюдочность: я ведь внебрачный. Отец бросил маму едва узнав, что она забеременела.

— Значит, мы еще и родственные души, — улыбнулась она. — А что касается любви к позднему ребенку, то мне ее не досталось вовсе. Мать считала, что дети должны с грудного возраста воспитываться по-коммунистически. Ты наверно слышал о кибуцных «домах детей». Меня запихнули туда почти сразу — причем не там, в Рамат-Гане, а далеко, в Долине, в одном из крайне левых кибуцев Хашомер Хацаир. Отец хотя бы навещал меня время от времени, а мамаше и вовсе было плевать. Они друг друга стоили — упертые сталинисты, оба. Ты ведь видел наш дом? Давид дважды перестраивал его, пока не получился дворец. Но вначале-то они жили в будке на полторы комнаты. И эти полторы комнаты до сих пор есть в недрах виллы, которую ты видел. Остались точно такими же, как при папаше. С четырьмя портретами на четырех стенах: Маркс, Энгельс…

— …Ленин и Сталин… — закончил за нее Игаль. — Скажи, а кто дал тебе это имя? Мать? Отец?

— Отец. Мать не хотела, говорила, что после Леи обязательно должна быть Рахель. Но он протащил эту дурацкую Нину. А почему ты спрашиваешь?

— Мою мать тоже зовут Нина…

— Ага… — какое-то время она молчала, глядя в стол, потом подняла голову. — Скажи, ты действительно думаешь, что мой отец Ноам Сэла самозванец?

Доктор Островски горестно вздохнул и пожал плечами.

— Честно?.. Когда я говорил с твоим братом, то был в этом уверен. Сейчас уже не знаю… Скажу больше: после тех историй, которые мне пришлось выслушать в Испании, я даже не знаю, чего хотеть… Давай сравнивать?

— Сравнивать? — переспросила Нина. — Что сравнивать?

— Ну уж не то, что сравнивали на задней парте, — усмехнулся Игаль. — Ты сказала, что принесла снимки. Будем надеяться, что они нам помогут.

— Ах да, снимки… — женщина извлекла из сумочки несколько блеклых черно-белых фотографий. — Здесь отец в 46-м году с товарищами из Хаганы. А эти три карточки из первой половины пятидесятых. И последняя, незадолго до смерти…

Игаль вынул свою козырную колоду. Минуту-другую они сидели, глядя друг другу в глаза через разделяющий их стол, как начинающие игроки в покер.

— Ну что? — сказала наконец Нина Брандт. — Карты на стол?

— На счет три, — кивнул доктор Островски. — Раз… два… три!

Сблизив головы, они рассматривали лежащие на столе фотографии и не верили своим глазам. Если не знать, что речь идет о двух разных людях, можно было с большой степенью уверенности утверждать, что на снимках, сделанных примерно в одно и то же время в Москве и в Тель-Авиве, изображен один и тот же человек. Один и тот же человек с теми же особенностями телосложения, ростом, овалом лица, разрезом глаз и формой носа… Конечно, старые фотографии не позволяли рассмотреть мелкие детали, но поразительное сходство деда Наума и Ноама Сэлы не подлежало сомнению.

Доктор Островски откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Нина, отвернувшись, теребила свой кисейный шарф, комом лежащий на подоконнике.

— Что теперь, профессор? — спросила она после затянувшейся паузы.

— Вообще-то, это можно было предвидеть, — задумчиво отвечал Игаль. — Ведь одного из них — пусть и после очень большого перерыва — опознал родной брат Наума Островского, а другого — жена. Для этого требовалось если не абсолютное, то очень большое сходство.

— Да, но что ты собираешься делать дальше? — настойчиво повторила Нина.

Игаль равнодушно пожал плечами.

— Не знаю. А надо что-то делать?

— Ну как… — она явно не ожидала такого исхода. — Нельзя же бросать это на середине, так ничего и не узнав?

— Почему? Законом не запрещено.

Нина возмущенно фыркнула.

— При чем тут закон? Погоди… Ты сказал, что узнал в Испании что-то очень важное…

— Скорее, отвратительное, — печально усмехнулся доктор Островски. — Человек по имени Наум Григорьевич Островский, он же камрад Нуньес, был следователем НКВД. НКВД — одно из названий советской политической полиции. НКВД, ЧК, ГПУ, КГБ… — что-то из этого ты наверняка слышала. Сталинский аналог нацистского гестапо с теми же методами и той же вседозволенностью. Камрад Нуньес пытал и убивал тех, кого приказывали пытать и убивать — как в России, так и в Испании. Что совсем, абсолютно, категорически не похоже на деда Наума. Хочешь присоединить это прошлое к своему отцу — пожалуйста, не стану возражать. Пусть тогда самозванцем будет мой дед.