Северное сияние - [5]

5

Ондре, чешскому инженеру из той моравской деревушки, где цветы «прекраснее», я рассказал, что видел на окраине. Ондра озабоченно кивал. Местные коллеги-инженеры в первый же день предупредили его, что там, внизу, ему делать нечего, если он не желает остаться без кошелька, часов или шляпы. В лучшем случае он чего-нибудь лишится, в худшем — приобретет, скажем, ножевую рану и шрам на всю оставшуюся жизнь.

— Что же касается этого вашего русского, как, простите, вы его назвали?..

— Федятин.

— Вот-вот, Федятин. Что же касается этого Федятина, то тут все очень просто. Это так называемый божий человек, блаженный. В России до большевистского переворота их было тысячи, десятки тысяч, каждая деревня хоть одного имела. Ходят эти странники божьи по земле и провозглашают Воскресение Христово. Никто их не трогает, ибо это люди божьи, а когда впадают в транс, то бьются в падучей и видят некие апокалипсические картины или что-то в этом роде. В основном это — неграмотные мужики, однако в предреволюционные годы это русское безумие охватило и высшие слои общества. Слыхали вы о Распутине?

— Да.

— Ну так вот, Распутин и был одним из них. Не без его участия все окончательно обезумело и захлебнулось в крови в этой их России.

И тому, что происходит там сейчас, было у Ондры объяснение. Это такая религия, сказал он, ведь Сталин — выходец из семинарии. Так вот: это все учения старых религиозных сект, причудливо соединенные с немецким и еврейским понятием о равенстве. Однако меня интересовал Федятин. Всякий раз, когда я вспоминаю о нашей первой встрече, меня охватывает непонятное чувство.

— Были времена, когда эти люди божьи разжигали настоящие массовые психозы, — сказал Ондра. — Самоистязание и ритуальные оргии, голые по камням и терниям — черт знает что творили. Бог мой! И это зовется у них христианством! Нет, — резко махнул рукой Ондра, — нам, европейцам, и не представить такого безумия. Даже Христос у них другой. Темный. Разумеется, не в прямом смысле, я его таким себе представляю.

Меня поразило, что моравский инженер, приехавший сюда налаживать станки и постоянно вспоминающий о своей деревушке, размышляет о таких вещах.

— Как же не размышлять, когда их и у нас полно.

— Божьих?

— Русских имею в виду, — сказал он, — но и божьих среди них, разумеется. Вы не представляете себе, сколько их после большевистской революции хлынуло из тех степей, из-за широких рек и разлилось по Европе! Пароходы в Константинополе ломились от господ, попов, мужиков и белогвардейцев. Вся Европа провоняла их православием и ладаном.

Интересно и образно говорил Ондра, однако слишком уж общо и не совсем то, что меня интересовало. Конечно же, все можно объяснить и так, но меня интересует, что собой представляет божий человек, что за видения его посещают? Ученые упорно бьются над вопросами телепатии, внушения и тому подобными, одержимо разыскивают людей с медиумическими способностями, но отчего-то никому не придет в голову исследовать под микроскопом такого вот блаженного, подвергнуть научному исследованию такого вот Федятина. Изначального человека. Нельзя из знаменитой Евы Ц. вытянуть бог весть что. И хотя она, без сомнения, лучший медиум из всех, жизнь ее проходит в спиритических салонах, в женском обществе. Поэтому представления ее хоть и выходят за границы ее собственных эманаций[4], все же не продвигаются дальше эротических картин и фаллических мотивов. Федятин же — иной мир. Я не сомневаюсь в этом, ибо тем утром что-то меня встревожило, я не знаю, что именно, нечто такое, чего я не могу постичь разумом. И сейчас, когда он блуждает по городу, который все же нечто иное, чем его Поволжье, или откуда он там взялся, осознает ли он, что кругом совершенно другой мир? Что все кругом переменилось? Ведь, судя по его облику и жестам, по его взгляду, он знает, что ничего не изменится. Неизменно то, что он носит глубоко в себе. Конечно, можно смотреть на вещи и с точки зрения кабатчика, мол, несколько странный псих, но в сущности всего лишь слюнявый пьяница и придурок. Но стоит мне именно так подумать, как возникает вопрос: почему именно он встал на моем пути в то новогоднее утро, почему в первый день года кричал он свое «Христос воскресе!» всем встречным и поперечным? Кроме того, по-моему, у них эти праздничные дни как-то иначе распределены. Возможно, его что-то взволновало: всеобщее веселье, яркие окна, пьяные на улицах. Одного мне не понять никогда: почему я должен был его встретить?

6

Судя по всему, одиночество моей комнаты становится сносным. Раньше казалось, что я и часа не вынесу в этой гостиничной камере в ожидании Ярослава, теперь же меня начинает раздражать общение с людьми. Когда мы попадаем в чужой город, то сталкиваемся не с местными жителями, а с такими же, как и мы, приезжими. Встречаемся в коридоре, в ресторане, наконец, начинаем раскланиваться на улице. В конце концов вечером пьем вместе. В гостинице «Эмершич» на Александровой улице. Пешич с толстой цепочкой, Ондра и я. Ондра вновь говорил о моравской деревушке и местном вине, Пешич же стал громогласен и задирист. Оскорблял сербского офицера, который преспокойно ужинал за соседним столиком, время от времени вытирая усы тыльной стороной ладони. Так себя ведет, — восклицал Пешич намеренно громко, — будто повсюду он хозяин, а вся страна — его кавалерийская казарма. Говоря по правде, офицер, во всяком случае на этот раз, вел себя совсем не так. Так вел себя Пешич. Вонючая кавалерийская казарма, не унимался он. Офицер за соседним столиком жевал все быстрее и быстрее, усы его начали подрагивать. Мне вдруг стало непонятно, что я тут делаю. Офицер гордится своей кавалерийской честью, Пешич гордится своей толстой цепочкой. А я? Не говоря ни слова, встал и вышел. Ондра что-то кричал мне вслед. Я же не чувствовал себя ни предателем, ни трусом. Просто-напросто у меня нет ничего общего с этим. Это круг, в который я никогда не войду.