Сеньор Вольто - [12]

Не могу сказать точно, когда я начал ощущать новое электрическое присутствие в воздухе, но мне кажется, легкий стимул, полученный именно из этого присутствия, побудил меня действовать; и я уверен, что испытал прилив того любопытного отстраненного предвиденья, который впервые почувствовал в тюремной камере. Эспиналь, все еще призывая небо убить его, не заметил, как я появился из тени пальмы. Шторм достиг своего крещендо. Лавина молний обрушилась на берег с оглушительными голубовато-белыми взрывами адской иллюминации, и во время этих вспышек море, казалось, кипело, волны прыгали и носились во всех направлениях; отель, бар и лачуги, стоявшие на берегу, казалось, то появляются, то прекращают свое существование. Гром пришел на полную катушку с ревущим светом, а ветер, неслышимый во всей этой последовательности событий, сорвал жестяные крыши с лачуг и положил молодые пальмы горизонтально. Я мог бы выстрелить из пушки и никто бы не заметил, но я хотел, чтобы Эспиналь понял, что именно я несу ответственность за его печальный конец. Я подошел к нему на шесть футов, прежде чем он заметил меня. Он был очень пьян и не узнал меня, даже после того, как ветер сорвал с меня шляпу; но он увидел оружие, и его дряблые мышца напряглись в тревоге. Только когда я достал скотский шокер, забрезжило узнавание. Он заорал на меня, слова унесло ветром. Но потом, когда я думал, как получше продлить его муки, формулируя оскорбления, которые я скажу, когда он будет умирать, Эспиналь бросился на меня и выбил оружие из моей руки.

Грохот, наполнявший мир, казался результатом нашего катания по песку, словно пляж был кожей барабана, на котором мы бились в неуклюжем ритме. Тяжелее и сильнее, чем я, Эспиналь с успехом перевернул меня на спину. Его дыхание было кислым, как у зверя. Я вцепился руками в его шею, но ему удалось сгорбиться и выпрямиться, его жирный вес выдавливал воздух из моих легких. Он начал садиться верхом мне на грудь, пытаясь пришпилить меня коленями; но будучи пьян потерял равновесие, и пока выпрямлялся, я ткнул его скотским шокером. Он повалился набок. Я влепил второй разряд ему в живот, третий — в грудь, и встал над ним на колени. Четвертый и пятый разряды, оба доставленные в шею, оставили его без сознания. Я намеревался прикончить его здесь и сейчас, однако потянувшись за пистолетом заметил, что несколько черносердечников спускаются в воздухе и плывут ближе. Занервничав, я вскарабкался на ноги и отступил в сторону воды.

Дождь все еще хлестал, но худший шторм проследовал вглубь берега, молнии и грохот сконцентрировались над горой за городом, и хотя ветер еще завывал, мир казался тихим по контрасту с хаосом, который царствовал минутой раньше. В неясном, мерцающем свете, черносердечники, их уродливые темные формы трепетали, словно находясь в состоянии возбуждения, имели причудливый, злобный вид, и когда они плыли ближе к Эспиналю, то несмотря на свою ненависть, я почувствовал укол симпатии к этому человеку. Я знал, что судьба его решена, и понимал, что это не процесс разума, а милость того создания, что внутри меня, и между прочим это знание вздымалось в моем мозгу, распространяясь, словно краска, пролитая в воду, медленно и неуклонно, это свойство характерно для всех сообщений от моего симбионта. Я отступил еще дальше от Эспиналя, и смотрел, как один из черносердечников воспарил в нескольких дюймах над его лицом. Я подумал, что он устроится на его макушке, но он не устроился — он опустился взамен на поднятое лицо и слился с ним, исчезнув в его голове, каким-то образом заняв тот же объем пространства. Я с ужасом смотрел на это, подозревая, что создание внутри меня может и не быть благожелательным, как я начинал уже верить, но иссушает во мне источники жизни, ибо реакция Эспиналя на совмещение значительно отличалась от моей. Вместо того, чтобы постепенно вернуться в сознание, он сел прямо и схватился за виски с выражением боли и ужаса на лице. Он заметил меня, шатаясь встал, уставившись широко открытыми глазами. Он сделал шаг в мою сторону, потом, похоже, заметил, что другие два черносердечника порхают на уровне пояса справа от него. Отпрянув от них, он запнулся и тяжело упал. Снова встал на ноги и пошатываясь пошел ко мне, волосы свисали ему на глаза, дождь струился по лицу. Я вытянул скотский шокер, остановив его продвижение. Он снова схватился за голову и упал на колени.

«Что…» Он дико замотал головой, словно пытаясь стряхнуть какое-то страшное ограничение. «Что это такое?»

У меня возникло некое глухое отвращение к Эспиналю. Мне нечего было ему сказать. Дождь косо хлестал с моря, холодные струйки затекали мне за ворот, ветер рыл берег, ерошил листья пальм, разбрасывая оторванные пальмовые чешуйки по песку, распевая долгие унылые гласные.

Эспиналь безуспешно пытался подняться на ноги. Судя по его неуклюжести, по его бьющимся усилиям, я подумал, что черносердечник, должно быть, повредил его моторный контроль.

«Аурелио!», прокричал он. «Помоги мне!»

Его тон был оскорбительным, унижающим, и это отвратило меня от него.

«Аурелио!» Он кричал мое имя, взывал к господу, и продолжал бороться, пытаясь подняться на ноги, становясь все медленнее в своих движениях. Потом его глаза поднялись к небу и он застыл. Сотни черносердечников, что не присоединились к миграции вглубь суши, собрались над ним, выстроившись в прямую как стрела колонну, поднимающуюся к облакам, неестественный порядок, казалось, вызывал ощущение сознательной цели, словно они отмечали местонахождение Эспиналя. Он возобновил свои барахтанья, снова призывая меня, обещая награду, обещая прощение. Я не обращал на него внимания, ибо прислушивался ко внутреннему голосу, который окрашивал все мои мысли, и, подчиняясь его бессловным инструкциям, я обратил взгляд на гору.