Сень горькой звезды. Часть первая - [21]

Зимник и Летник еще в тридевятые времена основали мудрецы-ханты, не пожелавшие тратить напрасно ни сил, ни времени. Зимник – значит зимние юрты, Летник – летние.

Летом ханты рыбак. Никто не знает, где он больше живет – на земле или в лодке. Потому и прозывается – остяк – ас-ях – обской человек. У стариков ноги слегка кривые – это от лодки. Дом рыбаку на берегу нужен. Изба у него – не отличишь от русской, разве что без сеней. А вот ограды вокруг нет – зачем остяку ограда, от кого огораживаться? Вокруг все свои люди. Без хозяина никто не зайдет, без ведома ничего не возьмет. Двери на юртах без замков, лодки на берегу без цепей. Поленниц возле дома тоже нет. На зиму семейство в зимний дом, на гору, переедет, поближе к лесу. И не из-за дров одних, хотя и это важно. Когда молодые в тайгу промышлять уйдут, старики с ребятишками в кедровнике ловушки станут ставить и без добычи не останутся. Ребятишки зимой в школе – промыслу учиться негде, кроме как со стариками.

Однако в последние годы пришлось тайгу потеснить, повырубить: тесно стало поселку. Но кедровую гриву на берегу не тронули, красоту пожалели. Опять же от ветров спасает.

Мимоходом глянув на облепленные мелкими зелеными шишками кедровые вершины, Толя узенькой тропкой сбежал вниз, в Летник, где посреди зеленой лужайки, между лабазом на высоких столбах-ногах и небольшим домишком на два окна, белела боками, подобно огромной рыбине, недостроенная долбленая лодка – облас. Ее строителя паренек обнаружил лежащим на дне и блаженно наблюдающим за облаками. Кудрявая голова Ивана Кыкина удобно угнездилась на пригоршне не менее кудрявых стружек, любовно проникших в самую шевелюру их создателя. Босые ноги с похожими на копытца застарелыми ногтями пробовали штурмовать первые весенние комарики, что, впрочем, не доставляло обладателю ног ни малейшего видимого беспокойства.

– Петя! – по-хантыйски поприветствовал своего старого приятеля Толя.

– Петя вола, – вынув изо рта коротенькую трубочку, откликнулся рыбак. – Однако если помогать пришел, то опоздал маленько: я еще утресь распорки вставил. Теперь подстрогал мало-мало. Дня через два-три смолить будем. Придешь?

– Приду. А зачем в лодку улегся? – удивился Толя.

– Однако примерить захотел: думаю, это последняя моя лодка. Скоро уж, совсем скоро помру я. В ней меня закопают. Понесет меня река мертвых к самому Нуми-Торыму. Однако спросит он меня, как жил. Что мне тогда сказать? Однако не все я ладно делал. Молодой был – Дарью у родителей украл, выкуп платить не мог, в лесу ее спрятал. Так и прожили без свадьбы. В колхоз идти не хотел – опять в тайге скрывался, думал без него обойтись. Старым богам не жертвую, Николке-иге не кланяюсь. Однако худо стариться: сил мало, а мыслей много. Ночами не сплю, а днем не разберу – то ли сон, то ли дрема, а то ли явь. Не иначе, пора пришла на себя облас примерять. Вот и пробую, ладно ли мне в нем лежать придется.

Кыкин ронял слова неспешно, зная, что молодой приятель не перебьет. Выбравшись из обласа и нимало не озаботясь отряхнуть приставшие стружки (они не грязь), он направился к попыхивающему прозрачным дымом хилому костерку, над которым на тагане нетерпеливо дребезжал крышкой закопченный чайник.

– Рыбак душу не морит: рыбы нету – чай варит, – пошутил старик, усаживаясь на суковатом чурбане. – Садись, Тольша, чай швыркать. Чай не пьешь – какая сила!

– Чай попил – совсем ослаб, – в тон ему возразил паренек. – Спасибо, я только из-за стола. – Для убедительности он звонко хлопнул по животу.

– Ну тогда так посиди, куда тебе спешить. Поговори со мной.

Спешить, и верно, вроде некуда. В магазин еще успеется, а со старым приятелем и поболтать не грех.

Живет старик один, без людей скучает. Полжизни в тайге один на промысле, а поболтать любит, особенно об охоте и о старинной жизни. Вот охотников его слушать мало, разве что Толя Белов, и то потому, что безотцовщина. У кого ему тайнам промысла научиться, мастерство какое или ухватку перенять? Вот и трется подле чужих мужиков. Нынче по весне, едва лед сошел, срубили Толя с Кыкиным в осиновой гриве ядреную лесину. Осина недаром дерево иудино: в середке всегда трухлявое. Можно целую рощу извести, и ни одной здоровой не окажется. Кыкин хорошее место знает, где здоровые стволы растут. Сплавили Толя с Кыкиным бревнышко по реке до поселка и привязали у берега, чтобы воды набиралось. Осина – она ведь с норовом: чем сырее, тем в обработке легче. Зато если высохнет – так окостенеет, что и гвоздь не вбить. У Толи своего обласа нет, а без лодки на Севере что за жизнь? Ни на рыбалку, ни по ягоды, ни на покос, ни на охоту – словом, никуда. Потому и задумал парень сам ее смастерить, а чтобы получиться, приноровиться, пристроился к Ивану, известному мастеру, который, что ни год, кому-нибудь новый облас ладит.

Непросто превратить грубое бревно в легкую, как наплав, стремительную лодчонку. Одним инструментом не обойтись – надобно умение. В поселке хорошую лодку мало кто сделать может. В моторный наш век забывается тысячелетиями отточенное искусство народа, называвшего себя обским. Не успеет родиться младенец в семье рыбака-ханты, а ему уж и люлечка готова, сидячая, чтобы в лодке водой не захлебнулся, поскольку путину из-за него мать не бросит и на берегу не останется: коротка путина, надо успеть наловить рыбы на зиму. Волна его и баюкает. Чуть подрос сын рыбачий – ему отец веселко легонькое вручает: начинай сам промышлять. Войдет в силу рыбак – приходит время для невесты весло мастерить, веселое, с погремушкой, чтобы далеко по реке разносилось: невеста гребет, быть свадьбе. Ну а придет пора помирать – и тогда не расстанется остяк с лодкой. Распилят его любимый облас пополам, в одну половину положат, другой накроют. Не забудут весло и сети, чтобы в небесных сорах у Нуми-Торыма было чем промышлять. В лодке родился – в лодке и похоронен. А молодые себе лодки сами изладят: у отцов мастерство переняли.