Семейное дело - [254]

Но это было еще не все!

После смены, когда Коптюгов, уже вымывшийся, в пальто и шапке, шел через цех к воротам (оттуда было ближе до проходной), его перехватил Шток. У Коптюгова было ощущение, что Шток появился будто бы из-под земли, как черт из преисподней — таким неожиданным было его появление. Шток тяжело дышал — должно быть, ему пришлось бежать.

— Коптюгов! Слышишь? Все! Все, я говорю! Треугольник уже подписал!

Он догадался: жилье…

— Однокомнатную… в новом… Ну, поздравляю!

— Спасибо, — растроганно улыбаясь и протягивая Штоку руку, сказал Коптюгов. Он знал (ребята из цеха, входившие в цехком, рассказывали), что Шток сделал все и больше того, что мог. Сам ходил к председателю завкома Бочарову, и в бытовую комиссию, и Ильина накрутил — Ильин вроде бы написал на имя директора какую-то бумагу… А сейчас Шток радовался так, будто бы это ему дали однокомнатную. Хороший мужик. Сам-то он получил чего-нибудь или по-прежнему живет в коммунальной, вместе с той старой украинкой, которая спасла его во время войны и которую он называл мамой? Но спросить об этом Коптюгов постеснялся.

Он шел легко, не чувствуя усталости, хотя день был трудный. Конец года, обязаловку выполнили, вот Ильин и решил, должно быть, дать сталь подороже — что ни говори, а участки переведены на хозрасчет. А подороже — значит, посложней, и несколько дней подряд на обеих «десятках» варили то легированную 40ХА, то жаропрочные… Коптюгов мог хотя бы приблизительно прикинуть: прибыль будет за миллион! Ай да Ильин! Ай да купец! И плавильщикам от этого своя польза, разумеется, а деньги сейчас будут ох как нужны — новая квартира все-таки…

Новая квартира, поездка за границу… Сейчас он не вспоминал о Нине, она словно бы отодвинулась куда-то в сторону, заслоненная тем, что он узнал сегодня. Коптюгов испытывал приятное чувство гордости за самого себя, и все то, о чем он думал, объединялось в нем словами: «Вот оно! Началось!» Он точно знал, что началось. Началось то, к чему он стремился, никогда и ни с кем не делясь мыслями об этих стремлениях, потому что они принадлежали лишь ему одному и были для него той ценностью, к которой никто не имел права прикоснуться.

Он шел, но не домой, не в общежитие, а туда, где за новостройками начинались домики окраины. Так или иначе сегодня он все равно пошел бы туда, но теперь у него было еще больше оснований…

И только подходя к старому дедовскому дому, впервые подумал о Нине и почувствовал уже знакомую злость на нее. Ладно, с этим все, сказал он сам себе. И хватит об этом…

Он уверенно толкнул калитку. В саду было мокро, серо и пусто, лишь на клумбе торчали уже замерзшие, скрюченные, не сорванные осенью астры. Странно! Они не перекопали клумбу? Почему? Обычно осенью здесь все было уже подготовлено к весне, и мать, помнится, говорила: «Что сделаешь осенью — найдешь весной», а сейчас, кажется, вообще ничего не перекопано и даже палый лист не убран. Коптюгов поглядел на окна, и ему показалось, что на одном дернулась занавеска. Значит, они дома…

Ему не понадобилось стучать или звонить — дверь открылась, едва он ступил на крыльцо. Голубев, как всегда, посторонился, пропуская Коптюгова в теплый дом; рук они друг другу не подали.

— Где мать? — спросил Коптюгов.

— В больнице.

— Что с ней?

— Сердце, — отворачиваясь, сказал Голубев. — Уже три недели как отвезли.

— Инфаркт, что ли?

— Нет… Вроде бы нет. Просто плохо с сердцем.

— Так, — сказал Коптюгов, садясь в гостиной и не снимая пальто, только положив на стол шапку. — Так!..

Он сдерживался, чтобы не говорить резко, и злился на себя за эту сдержанность. Но он понимал, что так надо: все-таки Голубев — полковник что ни говори, хотя и отставной, и связываться с ним опасно — капнет на завод, а там пошло-поехало…

— Может, здесь для матери климат неподходящий? — спросил он.

Голубев промолчал.

— Я, между прочим, квартиру получаю, — сказал Коптюгов, не дождавшись ответа.

Снова молчание, Голубев даже не шевельнулся. Не понимает, зачем я пришел, что ли?

Коптюгов огляделся еще раз. Здесь, в доме деда, было много хорошей старой мебели. Он помнил рассказы деда, как в голодные годы на рынке за хлеб или сало можно было выторговать у бывших какой-нибудь «жакоб» или павловские кресла. Дед-то получал на заводе неплохой по тем временам паек, и огородишко помогал, и пару-тройку поросят держал в сарае — вот тебе и «жакоб», и павловские кресла… И картины в золоченых уже потускневших рамах — дед любил природу, и на картинах разгуливали по зеленому лугу тучные коровы или высились горы, а у подножья пировала компания франтов и дам в длинных платьях. Одна, правда, была на религиозную тему — эта не нужна, бог с ней, а вот коровы и горы с дамочками — сгодятся.

— Жаль, — вдруг вздохнул Голубев. — С какими только людьми я не ладил, а вот с тобой — никак. Так, может, не будем ходить кругами-то? Насчет климата, как я понимаю, ты не случайно сказал? И насчет квартиры тоже?..

Теперь уже не ответил Коптюгов. Он только чуть заметно улыбнулся, что должно было, видимо, означать: а ты, оказывается, догадливый!

Голубев отвернулся, заметив и поняв эту улыбку.