Семейное дело - [248]

— Принимай валерьянку, и семейная жизнь пойдет как по маслу? — спросил Ильин.

— Иногда помогает, — кивнул Колька. — Но не спасает. Потому что люди уже хорошо знают друг друга. Потому что любую слабость другого используют для колкости, для упрека. И в конце концов обилие отрицательных эмоций закрепляется в психике и болезнь семейного отчуждения, как я называю ее, становится уже хронической. Это как раз то, что уже произошло у тебя, Серега. Прости уж за печальный диагноз. И то, что ты пытаешься вспоминать первые счастливые годы, — это, по-моему, всего лишь попытка гальванизировать свои нынешние чувства… Ты проглядел в своей жене один момент: когда она впервые решила «поставить себя». Мне многие мужчины рассказывали о такой вроде бы безобидной детали: когда они со своими невестами приходили в загс или Дворец бракосочетания и садились расписываться, невесты жали своими каблучками их ноги. Забавно? А в этой примете, между прочим, уже заложено опасное зерно желания «поставить себя».

Он действительно все знает обо мне, подумал Ильин. Его поразило, с какой точностью Колька словно бы раскладывал по полочкам его семейную жизнь. Из всего того, что он говорил, Ильин не понял лишь одного слова — релаксация, спросил, с чем это едят, и Колька объяснил серьезно, как объяснил бы, наверно, студенту на лекции: непринужденность, незаданность отношений.

— Я очень внимательно наблюдал за твоей женой, — признался Колька. — Конечно, она этого не замечала. Помнишь, как она сказала, что ты по выходным поднимаешься на девятый этаж, чтобы поглядеть на трубы своего цеха? Это было сказано если не с издевкой, то с нехорошей иронией. Она не живет твоими интересами, верно? — Ильин не ответил. — Но хочет, чтобы ты жил ее интересами. — Это был уже не вопрос, а утверждение. — Сможешь ли ты что-нибудь переменить в ней? Ты — замотанный, заваленный работой человек, и уже не юноша, и духовные силенки у тебя уже не те…

— Значит, — спросил Ильин, — ты полагаешь, что мы так и будем жить? Или еще хуже? И лучший выход…

— Стоп! — сказал Колька. — Вот здесь моя роль кончается.

— Не знаю, Колька, — устало сказал Ильин. — Временами мне кажется, что лучше всего удрать куда-нибудь на край света. Но от самого себя не убежишь и на пятом десятке новую жизнь не начнешь. Может быть, это уже привычка, а может, и трусость. После стольких лет… Ты, наверно, не помнишь — до войны у нас, в Большом городе, возле реки останавливался передвижной зоопарк. Однажды из клетки сбежала рысь. Мы удрали с уроков — поглядеть… Она лежала на ветке, рядом были другие деревья, а за Липками уже начинался лес… Милиционеры уже хотели стрелять в нее, а директор зоопарка забрался на дерево, накинул на рысь пальто и спустился с ней, как с запеленатым младенцем. Думаешь, она одурела от свободы? Нет. Она не привыкла к ней. И у нас то же самое. Освобождение может обернуться крахом, катастрофой.

— Это должен решать ты сам, — сказал Колька. — Ведь все равно что-то придется решать.

Он пошел проводить Ильина до автобусной остановки. Уже было темно, в окнах одинаковых зданий горели огни, там двигались люди, и Ильин, остановившись и глядя на освещенные окна, сказал:

— Посмотри. За каждым окном — своя жизнь. Радуются, ссорятся, растут, любят, ненавидят, страдают, смеются… Возможно ли разобраться в людях, а? Тебе, например, или твоему другу писателю, когда иной раз в самом себе разобраться не можешь…

Колька, взяв Ильина под руку, ответил с неожиданной веселостью:

— А может, Серега, это и хорошо, что так сложен человек? Не в энтим суть, как говорит наш дворник.

— Тогда в чем же?

— Я отвечу тебе словами мудрого старика Бэкона: «В каждом человеке природа всходит либо злаками, либо сорной травою; пусть же он своевременно поливает первое и истребляет вторую». Вот в энтим суть, брат ты мой любезный! — Они уже подошли к остановке, и Колька добавил серьезно и тихо: — Я очень хочу видеть тебя счастливым, Серега.

Они обнялись, и Ильин тоскливо подумал, что теперь они встретятся не скоро и что там, в Большом городе, ему будет не хватать именно Кольки.

Вылететь в Большой город Ильину не удалось — погода была нелетной, в Ленинграде стояли густые мозглые туманы, пришлось снова ехать поездом. Но и тут ему не повезло: билетов на прямой уже не было. Какая нелепость! Ехать сюда одному в пустом вагоне, а обратно терять около полутора суток, потому что билеты в Большой город были только через Москву! Ладно, подумал он, зайду к старикам хотя бы…

В Москве он тоже не был давно, она сразу оглушила его, обрушилась шумом, людским потоком, хотя был обычный будний день. С вокзала он пошел пешком. Ему не хотелось приходить к старикам так рано. Вообще-то ему совсем не хотелось идти к ним после того, что он понял в теще, но если Надежда узнает, что он был в Москве и не зашел, опять начнутся бесконечные упреки.

Он нарочно сворачивал на боковые улицы, шел медленно, словно оттягивая встречу. Точно так же он любил часами бродить по Москве в студенческие годы, но — боже ты мой! — как все было тогда иначе! Другая Москва, другой я, другие мысли, другое настроение… Подходя к дому Надеждиных родителей, он вовсе замедлил шаг. Вон