Семейное дело - [247]

— Не приходило, — тихо сказал Ильин.

То, о чем сказал Колька, потрясло его. Значит, все эти годы, всю жизнь… Но ведь, не случись той беды, и Ольга была бы счастлива с Ерохиным.

— Нет, — так же тихо ответил Колька, и Ильин ничего не смог возразить. Он вспомнил: «Я ему нужна…» — и эти слова, когда-то рассердившие его, вдруг обрели сейчас совершенно иной смысл.

— Вот такие пирожки, брат, — сказал Колька, вставая. Он ходил по комнате, словно стараясь успокоить себя этой ходьбой, а Ильин сидел в кресле, согнувшись, зажав между колен стиснутые пальцы: вот, значит, какой был у Ольги с Колькой разговор! И, конечно же, еще о нем, Ильине, и о Надежде…

— Давай дальше, — сказал он. — Я же понимаю, что там, в вагоне, ты спросил меня не случайно…

— Не случайно, — кивнул Колька. — Ты что, хочешь разговор начистоту? (Ильин не ответил, и Колька истолковал его молчание по-своему.) Ну, хорошо. Забудь о том, что я твой друг детства. Мы незнакомы. Тем более что это почти так. Столько лет… Ты просто пришел к врачу-психиатру. Согласен?

Потом Ильин так и не поймет, почему же он изменил сам себе, своему презрению к мужчинам, жалующимся на своих жен, и единственным самооправданием для него будет одно: я не жаловался. Я был у врача. Я искал у него ответ на свои тяжелые вопросы, потому что сам не мог ответить на них, вот и все.

А сейчас он с тоской непонимания, с беспощадностью к самому себе, с теми подробностями, которые до сих пор принадлежали ему одному, рассказывал Кольке об этих двадцати годах жизни, начиная со счастливых времен внезапно пришедшей любви и кончая нынешним отчуждением. Колька все ходил и ходил, не перебивая его, словно стараясь запомнить каждое слово Ильина. Он рассказал и об этой бессонной ночи в вагоне, когда впервые с такой ясностью и резкостью почувствовал свое одиночество, и о том вопросе, который он обычно гнал от себя, отталкивал, которого боялся, но который все-таки упорно встал перед ним: чем все это кончится?

— Ну вот, кажется, выговорился, — сказал он наконец, но так и не почувствовал облегчения. Где-то в глубине его души все-таки копошилась мысль: а надо ли было говорить? Зачем? Ведь все равно в таких делах даже самые распрекрасные врачи не могут дать никаких советов. Да и я не тот человек, чтобы слушаться их.

Пододвинув кресло, Колька сел рядом.

— Все это я уже или знал, или догадывался, — грустно сказал он. — И, знаешь, сколько бы ни говорили вслед за Толстым, что каждая семья несчастлива по-своему, ты, в сущности, не открыл мне ничего нового. Только не обижайся. Каждому человеку обычно кажется, что именно у него все неповторимо. Я не собираюсь читать тебе лекцию на тему психологии брака, но скажу одно — хреновое у тебя дело, Серега!

Он не мог сидеть. Ему надо было снова встать и походить по комнате.

— А может быть, и лекция не помешает? — усмехнувшись, спросил Ильин. — Уж если мы заговорили об этом… Ты ведь не поп, да и я не на исповеди. Я пришел к врачу! Так, кажется, мы договорились.

Он потянулся к столу, налил себе рюмку коньяку и выпил залпом, не закусывая.

— Хорошо, — сказал Колька. — Для начала я выдам тебе, как и положено, немного статистики. У нас в стране ежегодно разводятся около восьми процентов семейных пар, проживших двадцать лет. Странно, правда? Казалось бы, до серебряной свадьбы рукой подать… Дети уже взрослые… Чаще всего виноваты в этих разводах мы, мужчины. Знаешь стишки: «Как-то раз старик старуху поменял на молодуху…» К молодухам уходим. Так что счастье первых лет вовсе не гарантия на будущее. Но у тебя, как говорится, совсем другой случай. Ты ведь думаешь об одном: откуда появилось отчуждение, даже неприязнь? А ты знаешь, что идет вслед за этим? Вражда! Сначала появляется психологическая трещина, и, если ее вовремя не преодолеть, она становится пропастью. А ты, Серега, и особенно твоя жена… вы не преодолели ее. Ты прав, конечно: отмалчиваться или отделываться хаханьками, как это делал ты, или глушить себя работой куда как мало…

Странно: Колька нервничал! Это Ильин видел отчетливо. Каждый день год за годом Колька встречался с десятками, сотнями людей, которых жизнь, в том числе и семейная, раздергивала так, что требовалось врачебное вмешательство, а вот поди ж ты! — не привык, и волнуется сейчас так, будто впервые встретился с этой трещиной, разделившей двоих.

— Понимаешь, — говорил Колька, — с годами все мы становимся… как бы это сказать?.. уязвимее, болезненнее к любым проявлениям невнимания, к любой резкости, к любой обиде. Это распространяется не только на семейные, но и на служебные отношения. Руководитель, который орет на подчиненного, потенциально виновен в сокращении его жизни. Но в своем доме-то мы хотим, как говорят англичане, видеть свою крепость — и не удается! Любое проявление невнимания начинает расцениваться как пренебрежение. Холодность рождает обиду. Ты сказал: твоя жена неласкова? Это не просто ее ошибка. Она обязана помнить, как ты рос, — без ласки.

— Что ж ей, притворяться, что ли?

— Нет, помнить! Память оживляет чувства. Если, конечно, у человека еще не очерствело сердце. Но ты меня перебил… Постепенно люди, живущие в раздражении, начинают тащить на себе все больший и больший груз прежних обид и ссор. Вот ты рассказал, что иногда теряешь контроль над собой. Думаешь, это от желания сбросить прежний груз? Разрядиться? Да у тебя просто сильнейший невроз, и у твоей жены тоже, а это объективные причины.