Семейное дело - [245]

Но когда через четыре года у Ильиных уже была отдельная квартира и приехал бездомный Шток, Надежда воспротивилась: у нас не гостиница. Все-таки Ильин поступил по-своему, и Шток поселился у них. Он прожил три или четыре дня, потом сказал, что есть место в общежитии, и перебрался туда, но с тех пор он ни разу не приходил к Ильиным. Ни разу! Даже тогда, когда Ильин отмечал свое сорокалетие, Шток прислал длиннющую телеграмму, но сам не пришел. Объяснение было потом и начистоту: «Ты обиделся на мою жену?» — «Я не обижаюсь ни на кого, Сережа, — мягко ответил Шток. — Но если я чувствую, что кому-то неприятен, зачем же мне навязывать себя?» Черт знает что! Дома после этого объяснения Ильин в упор спросил Надежду, чем она когда-то обидела Штока, и она, пожав плечами, ответила: «Штока? Ты думаешь, я должна помнить, что было бог знает сколько лет назад?» Но он был уверен, что Надежда чем-то обидела его.

А потом перестал заходить и Эрпанусьян. «Нет времени», «Как-нибудь в выходной…», «Жена хворает…». И снова Ильин, не любивший недомолвок, потребовал от него сказать правду. Тигран долго молчал, словно не решаясь или боясь обидеть Ильина, потом сказал: «Был один случай…» — «Какой?» — «Я встретил Надежду и позвал ее к нам…» — «Ну и что?» — «Она сказала, что с моей женой можно говорить только о кислой капусте». Домой Ильин пришел взбешенный и не сдержался, — разговор с Надеждой был чересчур резким. А потом — слезы, упреки: «Тебе твои дружки дороже меня, а они до добра не доведут», и так далее, но дело было уже сделано… Лишь потом Ильин обратит внимание на то, что у его тестя не было ни одного друга. Даже фронтового! Всех отвадила теща, а потом и Надежда сделала то же самое.

В этом все-таки есть своя логика, думал Ильин. Нехорошая, злая, но есть! Очевидно, не одна женщина поступала так, следуя жестокому желанию постоянно видеть мужа подле себя, отрывая его от других людей, других интересов, кроме семейных, заставляя его видеть только в жене единственного человека, о котором следует заботиться, и в правильности этой догадки он убедился, когда после гибели Ерохина в Большой город вернулась Ольга. В те дни Надежда словно взбесилась. «Да тебе-то что до нее? Подумаешь, друг детства! Может, у тебя с ней что-нибудь было, тогда другое дело…»

…Сейчас, измученный бессонницей, в пустом вагоне, в пустом купе ленинградского поезда, Ильин, пожалуй впервые в жизни, пытался понять не только сущность того, что происходит у него дома, но и определить меру своей вины. Ну а сам-то ты изменился в какую сторону? А сам сделал что-нибудь для того, чтобы смягчить Надежду? Отмалчивался? Уходил в другую комнату, когда у нее начинался очередной закидон? Не всегда! И резок бывал, и несколько раз сам срывался на крик, не выдерживал, хотя должен, обязан был выдержать. На работе-то, с чужими, в сущности, людьми, выдерживаешь все-таки!

В последние годы Надежда, иной раз без всякого повода, все чаще и чаще вспоминала своего первого мужа, Ильин улавливал в ее голосе нотки сожаления, и ему казалось, что Надежда (быть может, невольно) сравнивала их. Правда, при этом она неизменно добавляла: «Извини за воспоминание, но…» Он извинял. Человек не волен начисто забыть свое прошлое и людей, которые были в нем. Он может их любить или ненавидеть, может относиться к ним равнодушно, но они были, и этого из памяти не вычеркнешь. Но все-таки иной раз лучше вспоминать людей из своего прошлого молча, про себя…

Порой Ильин думал, что Надежда чувствует — или, во всяком случае, хочет чувствовать — свою власть над ним еще и потому, что она была у него единственной женщиной, и слишком верила в силу именно своего женского начала. А эта постоянная раздражительность, это постоянное недовольство почти всем, что я делаю, — откуда они? Или тоже проявление властности?

Мысли Ильина были безрадостными. Тем более что ни на один вопрос, задаваемый самому себе, он так и не мог найти успокаивающего ответа. И вот тогда появился еще один, тоскливый, уже знакомый вопрос: чем же все это кончится? Должно же это кончиться? Нельзя ведь так жить — в вечном напряжении, с этими мелочными укусами, терзающими душу. Такой характер? Надежда — человек взрослый, ее уже не переделать. Он снова и снова вспоминал первые ласковые, словно бы напоенные счастьем годы их жизни, возвращался к ним, чтобы хоть как-то оправдать нынешнюю Надежду той, прежней, — и не мог побороть в себе ни горечи, ни боязни ответа на вопрос: чем же все это кончится?

Оказалось, вовсе незачем было брать командировку на неделю. Все, что ему было нужно, Ильин узнал за два дня.

Ему и прежде приходилось бывать здесь, на Невском заводе, который нынче стал уже объединением, и всякий раз он думал: завод тоже старый, бывший Семянниковский, а как работает! И вовсе не потому, что здесь другое оборудование или какие-нибудь особенные люди; его поражала та спокойная организованность, от которой во времена Силина уже отвыкли и которая только-только, и поэтому непривычно, начинала возрождаться на ЗГТ.

Эта организованность сказалась уже в проходной, где их, большегородцев, ждал сопровождающий с временными пропусками. И в цехе тоже ждали. Никаких торжественных приветствий, конечно: вот каски, идемте в цех. Начальник цеха — невысокого роста, очень подвижный — рассказывал неожиданно глухим голосом, как они сработали эти канавы. Ильин торопливо записывал и кивал: действительно, здесь нашли интересное решение, но там, на ЗГТ, придется додумывать сообразно своим возможностям. У них есть лишний пролет, а у нас нет. Стало быть, придется ставить первую канаву не сразу возле печи, а дальше, — будем терять время на ходе сталеразливочного крана. Пока же хочешь не хочешь надо будет пользоваться дополнительной подачей ковша из одного пролета в другой, это тоже лишняя трата времени. Но ничего иного лучше придумать, пожалуй, нельзя.