Семейное дело - [244]

— Здравствуйте, принимаете гостей? — спросил Ильин, доставая билет.

Проводница, не ответив, взяла билет, черкнула в блокноте номер места и посторонилась, пропуская Ильина. Бедный мужик, который на ней женится, подумал Ильин.

У каждого из нас в жизни бывает временное, пусть недолгое, но все-таки жилье — гостиничный номер, купе, больничная палата, каюта, и мы привыкаем к нему сразу, быстро обживаемся и расстаемся с ним без сожаления. Здесь, в купе, было чисто. Ильин, поставив портфель под столик, сел и решил ждать попутчиков: придут — поменяюсь. Но в коридоре и соседних купе было тихо, и он с робкой надеждой подумал: неужели повезет? Никто не сядет, никто не будет заводить долгие дорожные разговоры, никто не будет храпеть.

Ильин быстро постелил белье, закрыл дверь, разделся, лег. Поезд плавно тронулся, по коридору прошелестели шаги проводницы — нет, все-таки повезло, и я еду один, надо же так! Он закрыл глаза, поудобней подоткнул под голову маленькую подушку и заснул мгновенно, будто нырнув в черный омут.

Это был очень короткий сон. Когда Ильин проснулся и поглядел на часы, удивился: прошло всего сорок пять минут. Но заснуть снова он уже не мог — прошел мучительный час, он крутился на полке, ему было душно. Пришлось одеться и выйти в пустой коридор покурить.

Еще через час он понял, что ему уже не уснуть. Им владело странное чувство одиночества, которое он почти никогда не испытывал, тоски, даже потерянности, и неожиданность этого чувства удивляла и пугала его. Откуда оно? Почему оно? Потому ли, что он один в этом скрипящем, грохочущем на стыках и стрелках вагоне? Или от усталости, копившейся годами и давшей знать о себе именно сегодня? Бесполезно было искать причину, да он и не стал искать ее — лежал, курил уже в купе, пил пиво, благо захватил с собой две бутылки, и мысли у него скакали, какие-то странные и не связанные между собой ассоциации появлялись и тут же исчезали, уступая место другим. Потом он подумал об этой проводнице, и снова ассоциация — Колька Муравьев. Колька — и его вопрос в купе: «Ты счастлив?» Мы, конечно, встретимся в Ленинграде, и, конечно, я ничего не стану ему рассказывать. Противно, когда мужики рассказывают о том, что делается у них дома, словно жалуются, хотя бы и друзьям.

А что бы я мог ему рассказать? Что двадцать лет назад и несколько лет потом я был по-настоящему счастлив и что, если бы он задал мне этот школьный вопрос тогда, я ответил бы не задумываясь? Ильин лежал, пепельница на столике была утыкана окурками, пиво кончилось… Время тянулось медленно, но он был рад хотя бы этому: не всегда бывает столько времени, чтобы заглянуть в свою жизнь…

…Как они были счастливы тогда оба! У них была маленькая, в двенадцать метров комнатка на троих и денег всего ничего, и месяц они вообще спали на полу. И как радостно было вносить в эту комнату свои первые в жизни стол и стулья, диван, шкаф… Надежда крутилась, как могла: ее практический ум вычислял с точностью современного кибера оптимальные варианты — что надо покупать в первую очередь, что отнести из своих старых вещей в комиссионку, где занять до получки, потому что у Ильина уже блестел его единственный костюм. Что ж, это была и впрямь хорошая пора, хотя и безденежная, и трудная, но с какой легкостью они переносили все это! Временами исподтишка наблюдая за хлопочущей Надеждой, Ильин чувствовал, как все его существо заливает горячая волна нежности. Что ни говори, думалось ему, а надо обладать и любовью, и мужеством, чтобы вот так, как она, сорваться с места, уехать из Москвы, из налаженного быта, да еще с ребенком, бог знает куда, к какой жизни, заранее обречь себя на бесконечные заботы и хлопоты — и все это ради меня!

В Ильине словно бы жила постоянная благодарность Надежде и за то, что она любила его, и за хлопоты и заботы, а главное, за то, что она подарила ему вот это удивительное ощущение жизненной прочности. Многие годы не знавший ласки, он дорожил каждым ее прикосновением, замирая, как ребенок.

Месяца три или четыре спустя к ним приехала мать Надежды — маленькая, подвижная, веселая пятидесятилетняя женщина, и с ее приездом в комнатке стало теснее и уютнее одновременно, и Ильин откровенно жалел, что через неделю теща собралась обратно. Он никогда так и не узнал, о чем говорили, оставаясь вдвоем, мать и дочь. Шутливые слова, сказанные тещей как бы вскользь: «Муж голова, а жена шея, куда повернется, туда и голова поворачивается», — он так и воспринял, как шутку. Много лет спустя он поймет, что именно она, эта веселуха, мать-командирша, как ее звали там, в части, где служил ее муж, — именно она учила Надежду, как ей надо жить и как держать Ильина. И что Надежда не выдержала — восприняла эту немудреную житейскую философию, уверовала в ее правильность, — все остальное уже доделало время…

То, что с годами люди меняются в худшую или лучшую сторону, было известно и Ильину. Он мог лишь сожалеть и не понимать одного: почему Надежда начала меняться в худшую?

Сейчас он вспомнил, как сразу после окончания института в Большой город приехал Тигран. Жить ему было негде, на заводе его не смогли устроить даже в общежитие, снимать же комнату было не по тощему еще студенческому карману. «Ну, ерунда какая! — сказала Надежда, узнав от Ильина о том, что две ночи Эрпанусьян проспал на вокзальной скамейке. — Что же ты сразу не предложил ему прийти к нам?» — «Я предлагал, но он боится стеснить нас». — «Сегодня же приведи его сюда, слышишь?» Так он и провел месяц в той комнатке: вечерами возился с Сережкой, а спал под столом — другого места не было.