Семейное дело - [234]

После нескольких дней натянутых отношений, молчания это ласковое обращение оказалось тоже неожиданным, и Будиловский ответил, что ничего страшного, по его мнению, не случилось.

— Ничего? — спросил, все еще посмеиваясь, Коптюгов. — Конечно, ничего! И на свадьбе погуляем как следует, а потом скинемся на коляску. По десятке. А если она еще двойню выдаст, а? Как говорится, счастье отца не имело границ…

— Я ж серьезно… — пробормотал Генка.

— Я тоже серьезно, — резко оборвал смех Коптюгов. — Ты прибежал сюда свою четверть спасать, как я понимаю. Не хочется алиментики поплачивать? А я о другом думаю. Если будет шум, не одного тебя потянут, а и меня тоже. Я-то знаю, как это у нас делается. Обязательно найдется какой-нибудь горластый: вон у Коптюгова в бригаде аморалка, куда он смотрел, а еще кандидат в партию! Понял теперь? Ленка — тряпка, я ее быстренько уломаю, но не ради твоих прекрасных глазок.

Будиловский глядел на него непонимающими глазами. То, о чем говорил сейчас Коптюгов, было не просто непонятно ему. За каждым словом ему чудилось что-то и гадкое, и холодное, и расчетливое одновременно, и он мог лишь поражаться тому, как открыто, не стесняясь, говорил Коптюгов.

— Ты хочешь уговорить ее, чтобы она…

— Вот именно, — сказал Коптюгов. — Нам это не нужно.

— Но ведь это, по-моему…

И снова Коптюгов не дал ему договорить.

— Помолчал бы ты, а? — тихо сказал он. — Тоже мне — образец высокой морали нашелся! Ты почаще своего профессора вспоминай.

Генка не понял — какого профессора? Но Коптюгов уже начал раздеваться (час был поздний) и ответил так же тихо и непонятно:

— Он знает какого…

17

Два с лишним месяца — невелик срок, но Ильину казалось, что перестройка движется слишком медленно и виноват в этом прежде всего он сам. Каждый день приносил ему какие-то неожиданности, чаще всего неприятные и чаще всего связанные с чьим-то недосмотром, разболтанностью, нерасторопностью. Пришлось крепко поссориться с Эрпанусьяном: в его смену были запороты сразу две плавки. Ильин потребовал плавильные журналы, мастер написал объяснительную — все было ясно: несоблюдение технологии. День спустя на второй «десятке» сталевар недосмотрел — пошел обвал шихты, выключился воздушник, полетели ограничители… Дежурный электрик провозился сорок пять минут. Сорок пять минут потерянного времени!

Тот недельный распорядок, который Ильин ввел для самого себя, то и дело ломался как раз из-за вот таких раздражающих его случаев, и приходилось откладывать одни дела, намеченные накануне, и заниматься случаями. Как получилось, что на формовочном рабочий упал и разбил себе голову, да так, что в заводской поликлинике ему накладывали швы? Опять объяснительная записка — на этот раз от Малыгина: «…зацепился за ящик…». Как зацепился, почему зацепился? Вот и иди на формовочный и гляди, как укладываются ящики, — оказывается, плохо укладываются, кое-как, а Малыгин разводит руками: кто должен заниматься ящиками? Нужен свой стропаль.

— А вы сами не можете организовать обучение формовщиков? Вы что же, не знаете, что за стропальные права полагается десять процентов надбавки? А иметь штатных стропалей нам не положено.

И Малыгин снова кривит губы:

— Я еще и стропалей обязан готовить!

— Да, а пока полу́чите выговор за случай производственного травматизма.

И так что-нибудь каждый день… Ильин же стремился к одному: к той четкости, которая исключает случайности, а все случайности шли от прошлого.

Его разбудили ночью — телефонный звонок раздался в четыре часа. На первой канаве выступили грунтовые воды, разливка в изложницы невозможна, что делать? Он позвонил диспетчеру, попросил прислать машину, приехал на завод невыспавшийся, небритый. Слава богу, хоть догадались не разливать сталь. Несколько лет назад начали лить, и одного канавщика обожгло паром так, что еле спасли человека… Ильин пошел в заводоуправление, дождался Званцева, тот даже побледнел, представив себе, что могло бы случиться…

— В своей записке я требовал, чтобы канавы были заменены кессонами, — сказал Ильин. — Но вся документация уже месяц лежит в ОКСе.

— Мне уже докладывали, — сказал Званцев. — На такой кессон уйдет три месяца. Это значит, мы на три месяца должны остановить печь? Или у вас есть какое-то другое решение?

— У меня нет. Но в Ленинграде на Невском заводе сделали кессоны, не останавливая печей.

— Хорошо, — сказал Званцев. — Сразу же после праздников пошлем туда людей, и вы поедете тоже. Что еще?

— Пока хватит и этого, — мрачно усмехнулся Ильин. — Счастье, что без беды обошлось…

Да, все это еще оттуда, от старого цеха, от желания Левицкого жить только сегодняшним днем, которое было отражением желаний бывшего директора, но вполне устраивало и Левицкого: не надо ходить доказывать, требовать, пробивать, портить нервы себе и другим, а заодно и отношения. Ильину понравилось, как быстро и просто решил вопрос Званцев. Значит, сразу после ноябрьских праздников — в Ленинград… Конечно, командировка будет своя, заводская, а не министерская, без «красной полосы» и ненадолго — на неделю от силы, но и это хорошо! Как говорится, незачем изобретать велосипед, ленинградцы помогут. Он обрадовался тому, что сможет уехать хотя бы на неделю. Работа работой, но можно будет и отдохнуть, сходить в Эрмитаж, в Русский музей, в БДТ. В Ленинграде он не был лет десять или одиннадцать, когда тоже пришлось ездить в командировку.