Семейное дело - [161]

Ильин исподтишка разглядывал Надежду. Она была совсем не похожа на ту, спавшую. Все-таки он ошибся: у нее было вовсе не простое лицо, какие встречаешь сто раз на день и по которым взгляд скользит, не задерживаясь. Он и сам не мог понять, почему вдруг, неожиданно, оно оказалось привлекательным. Может, потому, что он увидел ее глаза, такие же ясные, как у Сережки.

Надежда была старше Ильина на два года.

Они сидели, Сережка спокойно играл в соседней комнате, оттуда доносилось его бормотанье, какие-то постукивания, смех: он разговаривал сам с собой и смеялся каким-то своим радостям. Уже совсем стемнело. Надежда спохватилась, что не топила со вчерашнего дня, и Ильин сказал, что растопит печку. Где дрова? За дровами надо было спуститься в подвал. Он пошел вместе с Надеждой и принес здоровенную вязанку, сам затопил печку и сам подмел мусор возле нее. И все это время ловил на себе быстрые, исподтишка, изучающие взгляды Надежды.

О том, что произошло сегодня, они, словно по немому уговору, не вспоминали и не говорили.

Горит лампа над столом, потрескивают дрова в печке, пахнет жженой берестой и смолой, и тихо, только Сережка дудит в соседней комнате, должно быть катая по полу автомобиль, — и вдруг Ильин тоскливо подумал, что ему надо снова идти на мороз, в неуютную комнату общежития и, как знать, придет ли он когда-нибудь сюда снова? Конечно, Надежда скажет обычное в таких случаях: «Будет свободное время — заходите» или «заглядывайте», — он поблагодарит и не зайдет. Зачем?

Ощущение стесненности прошло. Ему было хорошо и спокойно сейчас, будто он давным-давно знал этот дом, бывал здесь раньше, ходил за дровами, топил печку, подметал мусор. Но все-таки пора было идти.

«Когда вы придете?» — спросила Надежда.

«Завтра», — сказал Ильин.

Только потом, годы спустя, он смог точно разобраться в своих тогдашних ощущениях. С детских лет лишенный войной привычного, необходимого всем людям домашнего тепла, он потянулся к нему, а Надежда была как бы началом этого другого, полузабытого им и тем не менее остро желанного бытия. Как знать, может быть, в другой обстановке и при других обстоятельствах он прошел бы мимо этой женщины. Но здесь странным образом все сошлось, и даже маленький Сережка, Сережка с этими всегда радостными глазами, всегда счастливый, когда Ильин приходил, — даже Сережка занял в его душе, тоскующей по нормальному человеческому дому, свое место.

Он звонил, Надежда открывала, Сережка успевал вывернуться откуда-то из-за нее, кидался к Ильину, вскинув руки и задрав головенку. — замирал, ожидая, пока Ильин поднимет его на плечо. Так он и входил в коридор — с торжествующим Сережкой на плече.

Это была не игра. В тот апрельский вечер, когда Надежда, отвернувшись, сказала: «Может быть, ты останешься?» — и после, уже под утро, когда она уснула, прижавшись к нему, обхватив руками так, будто боялась, что он может уйти, Ильин думал о том, что вот опять он переступает незримый порог своего будущего, и оно не страшило его. Все там было ясно и просто.

Теперь Сережка взрослый человек. Достаточно взрослый и умный, чтобы самому решать свою судьбу. Нет, я не буду вмешиваться в его дела, не могу, не хочу и не имею права. И пусть Надежда и ее родители сердятся на меня как угодно: если человек задумался, какую пользу он может принести другим, значит, он становится настоящим человеком.

Что из того, что в нашей жизни еще полно хапуг, стяжателей, мещан, вроде родителей Коптюгова, о которых он рассказывал на партбюро. Жизнь-то все-таки идет в одном направлении. Как это говорил Гегель? «Кто хочет достигнуть великого, тот должен… уметь ограничивать себя. Кто же, напротив, хочет всего, тот на самом деле ничего не хочет и ничего не достигнет». Это изречение Ильин давно, еще в студенческие годы, выписал в специальную тетрадку.

Он все-таки уснул, а когда проснулся, Надежды уже не было дома. На столе лежала записка:

«Уехала к Сережке. Пожалуйста, когда он вернется, постарайся не вмешиваться в наши дела».

Слово «наши» было подчеркнуто дважды…

5

Да, все-таки странно, странно и горько было входить теперь в этот кабинет, где многое напоминало и долго еще будет напоминать о Левицком, садиться в его крутящееся кресло, за его стол, но для Ильина это стало сейчас необходимостью. В его кабинете не было селекторной связи — большого, похожего на уличный, репродуктора в углу, над телефонами, — и прямой связи с руководством завода, а без этого работать невозможно.

Единственное, что изменилось здесь за эти недели, — каска. Ту старую каску Левицкого Ильин подарил Алешке, и теперь на шкафу лежала его, новенькая, желтая, польская — подарок гданьских гостей. Он хотел отнести Елене Михайловне и кактусы, но она попросила оставить их, и теперь Ильин сам поливал эти кактусы.

Едва он открыл дверь в «предбанник», где сидела секретарша, как из кабинета донесся знакомый голос: «Первая «десятка», дали непредставительную пробу, у вас не размешан никель. Подайте другую». Ольга!.. Вот ведь жизнь, подумал Ильин, работаем рядышком, экспресс-лаборатория как раз подо мной, на втором этаже, а видимся случайно и редко. Он включился в связь: