Семь красавиц - [17]

В нетерпенье я рукою стан ее обвил,

Деву взял на грудь к себе я и себя забыл.

Но владычица сказала мне, как и вчера:

«Эта ночь — не мне с тобою. Нынче — не пора.

Если можешь быть доволен леденцами ты, —

В эту ночь со мной сливайся лишь устами ты.

Знай: кто требует немного — много тот возьмет.

А страстей своих невольник — в нищету впадет».

Я воскликнул: «Пусть же средство госпожа найдет,

Ибо скрыт я с головою глубиною вод.

Как смола, черны и цепки змеи кос твоих,

Я же стал умалишенным, я достоин их.

Посади меня ты на цепь, чтоб не бушевал,

Чтоб невольник исступленный путы не порвал.

Видишь: ночь проходит, брезжит за горой заря,

Я конца речам не вижу, ночь проговори!

Иль убей меня... Не жаль мне жизни для тебя,

Вот мой меч, под ним склоняю голову, любя.

Нет, я знаю: от рожденья ты мне не чужда,

Если ты ручей гремучий, я — в ручье вода.

Жажду я; не дашь мне влаги — я тогда умру.

Станет жизнь моя летучим прахом на ветру.

Помоги... я погибаю... О, спаси меня!

Воду я искал, а воды унесли меня.

Мукой долгих ожиданий не томи меня,

Хоть глотком блаженной влаги напои меня!

Пусть игла скорей вонзится в шелковые ткани,

Иль золы горячей брошу я в глаза желаний...

Не упал еще осел мой, цел бурдюк на нем.

Птица в ночь на ветку села, но умчится днем».

«Нынче будь покорен! — дева отвечала мне. —

Пусть Шабдизова подкова полежит в огне.

Если к цели вожделенной нынче не придешь,

Яркий свет свечи бессмертья завтра обретешь,

Так не продавай за каплю весь источник вод.

Все, что нынче яд, то завтра превратится в мед

Нынче ты свои желанья на замок замкни,

И за это счастлив будешь в будущие дни.

Ты целуй меня сегодня, локоны мне гладь,

В нарды же с моей рабою будешь ты играть.

Сад есть у тебя — зачем же сада избегать?

Птица есть — зачем же птичье молоко искать?

И хоть я тебя покину скоро, — знай — я тоже

И сама тебе достанусь, но достанусь позже.

Если в сеть поймаешь рыбу в глубине пруда,

То луну поймать рукою можно не всегда».

Как увидел я, что медлит в той игре она,

Осторожен стал, сговорчив; чашами вина

Стал перемежать лобзанья, и, смирясь в беде,

Пост блюсти решил я, жарясь на сковороде.

Но от огненных лобзаний и огня вина

Стала вновь душа Меджнуна пламенем полна. 

И опять моя тюрчанка, в сердце у меня

Увидавши исступленье ярого огня,

Из своих прислужниц юных мне одну дала,

Чтоб опять ее служанка жар мой уняла.

Я в шатер пошел с другою девой, как вчера,

И опять гасил желанья сердца до утра.

На коврах водил до света с пери хоровод,

А когда одежды неба выстирал восход

И разбила ночь-красильщик с краскою кувшин,

Очутился я сидящим на лугу — один;

И в груди моей желанье было лишь одно:

Чтобы ночь пришла скорее, чтобы пить вино

Мне с кумирами Китая, пери обнимать,

И ласкающую сердце — к сердцу прижимать.

Ночь вернулась с полной чашею услад.

Снова трон мой был превыше блещущих плеяд...

Так за ночью ночь летели, полные весельем,

Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем.

С вечера — огни и песни, радости вина,

А к рассвету — гостю в жены гурия дана.

Днем мне свежий сад — жилище, а ночной порой —

Рай, где мускусная почва, дом же — золотой.

В нем, как царь страны блаженства, я владел луной.

Все, чего хотел, являлось мигом предо мной.

Ну а я — неблагодарный — хмурился, вздыхал

И, блаженством обладая, большего искал.

Время шло... И вот тридцатый вечер настает,

Кроя мускусною тенью синий небосвод.

Амброю — кудрявый облак — вея в вышину,

За косы к себе с любовью притянул луну.

И гроза с благоуханным ветром пронеслась.

Освежающим в долину ливнем пролилась.

Шум раздался, звон запястий, слышный до небес.

Факелами озарился дол и влажный лес.

Вновь поставили рабыни трон на свежий луг,

И певицы и плясуньи трон обстали вкруг.

Солнцеликая явилась между них луна,

Мускусом кудрей прикрыла грудь свою она.

И свирели зазвенели, зазвучал напев.

Рдяное вино разлили руки кравчих-дев.

И царица гурий свите молвила своей:

«Разыщите, приведите друга поскорей...»

У ручья меня служанки на лугу нашли

И меня к своей царице снова привели.

Поклонился ей и сел я справа от нее,

Ожило во мне желанье прежнее мое.

С опьяненьем вспыхнул в сердце и любовный пыл

Я рукою черный локон, как канат, схватил.

Дивы похоти с каната снова сорвались,

Бесноватого канатом связывать взялись,

В паутине кос тяжелых мухой я застрял,

В эту ночь канатоходцем я невольно стал.

Бесновался, как осел я, видящий ячмень,

Или словно одержимый в новолунья день.

И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,

Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.

Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.

Руку на руку тогда мне дева положила.

Руку эта зависть гурий мне поцеловала,

Чтоб убрал от клада руку я. И так сказала:

«Не тянись к запретной двери, ибо коротка,

Чтоб ее достигнуть, даже длинная рука.

Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка,

И нельзя сорвать печати с двери рудника.

Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись,

Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись.

Пей вино и знай: жаркое скоро вслед придет.

На зарю гляди, за нею солнца свет придет».

Я ответил ей: «О солнце сада моего,

Свет очей моих, услада взгляда моего!

Словно роза вертограда — щек твоих заря,

Я умру с тобою рядом, пламенем горя.