Семь красавиц - [18]

Жаждущему показала чистый ты ручей,

А потом ему сказала: «Рот замкни, не пей».

Жизнь моя тобою снова брошена в огнь.

Вновь заветная подкова брошена в огонь.

Как луны набег свирепый отразить могу?

Как пылинкой малой солнце я закрыть могу?

Отведу ли руку — если ты в моих руках?

И пойду ль на муку — если ты в моих руках?

У меня душа, ты видишь, подошла к губам,

Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам.

Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал?

Помоги, избавь от муки, ибо час настал.

Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод —

И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет.

Словно лев голодный, прянет прямо на меня.

И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня.

Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утру

От томления и муки жгучей я умру.

Как цари и падишахи к гостю снизошли б,

Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!..

Изнемог я... И терпенья у меня не стало!»

«Руку удержи... Все будет... — госпожа сказала,—

Увенчать твое желанье — в том моя судьба.

 Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба.

Бедный дар такому гостю будет ли хорош?

Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь.

У меня бери сегодня все, что сердцу любо:

Щеки, грудь я губы, — кроме одного, что грубо.

Кроме перла одного лишь — всей моей владей

Кладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей,

Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина,

Дам тебе служанку, словно полная луна,

Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук».

Я, не разумея смысла, слышал только звук

Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!»

Но железо было остро я горяч огонь.

Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада,

Тысячи погибли с горя, не нашедши клада.

Но когда ногой наткнулся я на самый клад,

Удержу ли руку, видя даже сто преград?

Как свечу на этом троне, ты зажги меня,

Или четырьмя гвоздями пригвозди меня.

Или на ковре услады предо мной пляши,

Иль на кожаной подстилке головы лиши.

Ты моя душа и сердце, зренье и сознанье,

Без тебя мрачнее смерти мне существованье.

Коль желаемого мною нынче я добьюсь,

Даром получу, — хоть жизнью даже расплачусь.

Ты зажги меня сегодня ночью, как свечу.

В горе я. И, лишь сгорая, горе излечу.

Слышишь? Кровь во мне бушует... Так поторопись

С казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!»

Тут — как мне кипенье крови и безумья пыл

Повелели — на цветок я натиск совершил.

Страсть мою, что пламенела, не утолена,

Страсть мою меня молила удержать она.

И она клялась мне: «Это будет все твое.

Завтра ночью ты желанье утолишь свое.

Потерпи одни лишь сутки. Завтра, — говорю, —

Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.

Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.

Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»

Так она мне говорила. Я же, как слепой

Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,

И во мне от просьб желанной девы возросло

Во сто раз желаний пламя. До того дошло,

Что рванул я и ослабил пояс у нее.

А царица, нетерпенье увидав мое,

Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.

Отомкну сейчас сама я двери кладовой.

Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой...»

И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной!»

Я на сладкую уловку эту пойман был,

Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.

И — доверчиво — ей сроку дал я миг, другой.

И когда услышал слово тихое: «Открой...» —

Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,

Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.

Ни подруги близ, ни друга не увидел я.

Вздох горячий да холодный ветер — мне друзья.

Как отставшая от солнца тень в закатный час, —

Тень-Тюркназ отстал от солнца своего — Тюркназ..

А перед моей корзиной друг мясник предстал.

Заключил меня в объятья, извиняться стал.

«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал, — Т

Я бы не поверил, если б сам не испытал.

Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать

Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»

И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,

В знак тоски и утесненья черное надел.

Я сказал: «О угнетенный горем, как и я,

Бедный друг мой! Мне по нраву стала мысль твоя, -

Пребывающим в печали черной и в молчанье —

Черное лишь подобает это одеянье».

Шелк на голову набросив черный, словно ночь,

Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.

С черным сердцем появился я в родном дому.

Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому1

И скорблю, что из-за грубой похоти навек

Потерял я все, чем смутно грезит человек!»

И когда мой шах мне повесть эту рассказал, —

Я — его раба — избрала то, что он избрал.

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..

Ярче месяц — осененный неба чернотой.

И над царским троном черный должен быть покров.

Черный цвет прекрасен. Это лучший из цветов.

Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.

Кудри черные и брови юности даны.

Чернотой прекрасны очи и осветлены.

Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.

Коль шелка небесной ночи не были б черны, —

Их бы разве постилали в колыбель луны?

Каждый из семи престолов свой имеет цвет,

Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».

Так индийская царевна в предрассветный час

Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.

Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,

Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый

Туркестанская царевна Повесть вторая

Воскресенье

В час, когда нагорий ворот и пола степей