Семь баллов по Бофорту - [71]

За окном был чистый, свежий снег. На беленой стене резким раскрылием чернела мохнатая от мха рогулина, подобранная Харитоновым где-то в окрестных горах.

После бесконечных, утомительных перелетов приятно было наконец осесть в чистеньком, тихом общежитии, где можно спокойно пить чай по утрам, а вечером почитывать книжки, прихваченные с собой из Москвы. Так бывает — бездомностью, дальностью переходов изматывает дорога.

И все-таки нет ничего на свете прекраснее дальних, изматывающих дорог. Паустовский, великий любитель скитаний, писал:

«Это непременное качество всех путешествий — обогащать человека огромностью и разнообразием знаний — есть свойство, присущее счастью».

Как-то на мысе Шмидта, возвращаясь с ионосферной станции, мы вышли к берегу океана. Трое молодых рабочих бросали в накатывающуюся волну неуклюжего серого канадского гусенка: «Ну, лети же, дура, лети!» И даже взмахивали для убедительности руками — лети. Но гусенок, выращенный дома, с лихорадочной поспешностью выкарабкивался из воды и косолапо устремлялся к своим хозяевам, протягивая к ним на ходу тонкую серую шею. Его снова брали на руки и бросали в океан. Гусенок шлепался в воду с томным видом персидской принцессы, сброшенной с казацкого струга, немного перебирал крыльями и лапами и, с первой же попутной волной достигал берега, снова выгибал шею и бежал к своим огорченным хозяевам, тщетно умолявшим его: «Ну, лети!» Гусенок смотрел недоуменными глазами и жался к знакомым сапогам, подальше от незнакомого океана.

— Называется канадский гусь, аристократ, чтоб ему пусто было! — чуть не плача от досады, парень поддал трусливому гусенку сапогом. Раскрылясь и отбежав в сторону, тот глянул на хозяина с укором. Он не понимал, чего от него хотят. Он привык жить дома, в прихожей, есть мелко нарезанный омлет, и слабые крылья не поднимали его ожиревшее тельце.

«Бедняга! — подумала я тогда. — Знал бы ты, как я понимаю тебя». Ведь и нам, людям, долго сидевшим под чьей-то опекой, тщетно кричат потом: «Ну, лети же, лети! Ведь ты хотел летать — ну, лети!» А человек пугливо жмется к земле: крылья не держат его, они ослабели взаперти.

Ездить, наблюдать, думать, обветриваться на рыбацких сейнерах, уходящих в море, самостоятельно оценивать то, что видишь, — это необходимо. Иначе есть риск — на всю жизнь остаться бескрылым.

— Собирайся! — крикнул однажды Харитонов, врываясь в мою комнату и подхватывая надутый, будто рассерженный от беспорядочно натолканных вещей рюкзак. — Самолет через десять минут!

На ходу попрощавшись с геологинями, мы побежали в аэропорт. В рюкзаке что-то твердое, наверное фотоаппарат, настойчиво долбило мне под лопатку.

Недалеко от избушки аэропорта высилась пузатая, самодовольная бочка, еще не успевшая проржаветь. Не сговариваясь, мы свернули к ней. Харитонов с подчеркнуто рассеянным видим ритмично похлопывал ладонью по гулкому железному боку. А я, чуть расставив руки и подавшись вперед, пошла по кругу, не очень часто семеня ногами, так, чтобы по возможности замаскировать наше просительное шаманство: не очень-то хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, что здесь, в цивилизованном центре золотой Чукотки, вершится танец отлетающего самолета.

Посадка между тем задерживалась, небо хмурилось.

Посидев часок на рюкзаках в переполненном зале ожидания, мы на всякий случай еще раз сбегали к бочке. А когда вернулись, пассажиры нашего рейса уже шагали наперегонки по снежному полю к самолету.

«Производится посадка на самолет, следующий по маршруту Билибино — Нижние Кресты — Сеймчан — Магадан», — тщательно, будто давая урок иностранного произношения, выговаривала диспетчер.

В Нижних Крестах мы садились в багровые расплывы заката. По Колыме, синей и алой, стремительно шныряла моторная лодка туда-сюда, будто оберегая несуществующую границу. Где-то здесь, поблизости от Крестов, в Колыму впадает Малый Анюй, мы видели его коричневое русло с самолета. Когда я вижу с самолета слияние рек или место их впадения в океан, мне кажется, что я подсмотрела что-то запретное, таинственное, чего человеку не дано заметить там, внизу, на земле.

Малый Анюй впадает в Колыму: узкая извилистая полоса сливается с полосой пошире. Отсюда в глубь неведомого полуострова Чукотка уходили первые исследователи. По Колыме, а потом по Малому Анюю плыли их лодки, тяжело груженные — борт почти вровень с водой — оборудованием, меховой одеждой, галетами и ящиками с мясной тушенкой.

В порту заправлялся красный самолет, мы впились глазами в его крыло, надеясь увидеть знакомый помер «04195». Это были не «цыбинцы», но все равно перелет с Врангеля и десять часов разведки немножко приобщали нас к племени ледовиков. И когда они, вырулив на старт, коротко разбежались и рывком ушли в набухшие закатом облака, мы пожелали им счастливого пути, как пожелали бы его своему другу, отправляющемуся в опасное дальнее путешествие.

В Крестах сел всего одни пассажир — парень лет двадцати трех, с волосами до плеч, узкими курчавыми баками, в ярких японских носках и с золотым перстнем на безымянном пальце. Он прогуливался у трапа с независимым видом фата и сердцееда. Но в глубине зрачков стыла растерянность человека, давно не ухаживавшего за девушками, тяжело и много работавшего, прожившего все эти годы в неуютном мужском общежитии, где отовсюду дует и неделями не вытирают пыль.