Семь баллов по Бофорту - [72]

В Сеймчане мы успели съесть по стакану густой свежей сметаны. Захмелев от столь калорийной пищи, я протиснулась слова к буфету и захотела купить еще и банку маринованной селедки, и черствую булку с витрины, очевидную ровесницу буфетчицы, и пяток окаменевших от крутого кипятка яиц, и еще граммов триста сметаны, которую не во что было взять. Два месяца на Чукотке напрочь лишали уверенности в завтрашнем обеде.

Зеленый Сеймчан оставил впечатление обеспеченного, по-материковски плодородного и устроенного поселка.

Только сев в магаданский автобус, мы постигли, как обтрепала нас Чукотка. Массивная женщина в светлом макинтоше, потребовавшем не меньше шести метров габардина, испуганно отодвинулась от нас, заняв всю переднюю часть автобуса. Но на следующей остановке, несмотря на наше застенчивое сопротивление, нас снова притиснули к макинтошу. Мы расплющивались о его кофейные складки, чувствуя свое неуклюжее ничтожество и стараясь запихнуть ногой как можно дальше под сиденье запыленные грузные рюкзаки. Макинтош сошел на пятой остановке, наградив нас последним негодующим взглядом. В освободившуюся часть автобуса тут же вобрался хвост очереди, ежившейся под дождем. Это были в основном рабочие, возвращавшиеся со стройки, и мы снова почувствовали себя людьми.

На следующий день мы приняли все меры, чтобы выглядеть как можно приличнее. Магадан очень опрятный город, одевается со столичной требовательностью, и наши обтрепанные рукава и сапоги действительно разрушали привычную респектабельность улиц.

Нельзя сказать, чтобы место, выбранное для Магадана, было на редкость удачным. Даже в самые погожие дни, когда в поселке на «четвертом километре», уставив в небо облупившиеся носы, загорают мальчишки и девчонки, а на «пятьдесят шестом» — и вовсе пекло, над Магаданом зависает серая хмарь, разражающаяся то и дело долгим, безутешным дождем.

Когда взбираешься на гору, Магадан обычно предстает сквозь мокрую, зыбкую вуаль. Ровный четырех-пятиэтажный проспект Ленина, замкнутый с одного конца нашей гостиницей «Магадан», с другой — ажурным колпаком телевышки. Маленький парк с тонкими лиственницами и видным отовсюду колесом обозрения. Группка новых панельных домов в районе Фестивальной улицы, неуместно хрупких и игрушечных здесь, на Севере. За развилкой гор — пятка бухты Нововеселой, лучшего магаданского пляжа. А в другой стороне, в тумане, знаменитая бухта Нагаево.

Харитонов записал на корочке блокнота:

За сопками, рядом, гремит океан.

И прямо из океана

Две речки по небу текут в Магадан —

Две полосы тумана.

В самом деле, от бухты к бухте постоянно тянул сырой морской ветер, напитанный туманом. Может, из-за этого над Магаданом такое хмурое, бессолнечное небо?

Магаданцы гордятся своим морем. Летом, лишь проглядывало солнце, весь город с транзисторами в детьми устремлялся в Нововеселую — загорать, купаться, играть в волейбол. Мы не хотели тогда загорать, мы рвались на Чукотку. Правда, перед отлетом в Анадырь нас успели-таки свозить к Сахарной головке, на Охотское море. Сахарная головка — высокий, закругленный на вершине обломок скалы, вполне оправдывающий свое название, такие камни зовут еще чертовыми пальцами. Рядом был зажиточный рыбацкий поселок с внушительным сельмагом и капроновыми сетями. Но нас поразило море. Еще издали мы увидели, что голубая черноморская вода — что-то совсем не то. Охотское море лежало перед нами буднично-серое, чуть с зеленцой, тяжело дыша — точь-в-точь усталый рыбак в заскорузлой брезентовой робе. Море работало, это чувствовалось по густому, соленому духу (рыбой, йодистыми ремнями морской капусты, мидиями, гнильцой), исходившему от воды. Чайки лениво выклевывали глаза у выношенных волною рыбин. Лежит себе полуметровая горбуша на песке — никто не подбирает. И рядом бегают непуганые крабы, и навалом перламутровых ракушек. Все это щедрое богатство раскинулось вольно, на виду. Здесь не было и в помине праздничной красоты Черноморье, но море-трудяга очаровало нас, хотя мы слыхали от капитанов, что оно буйно и ужасно порой, как захмелевший биндюжник. Во-о-он за той седловиной его плодородные воды. Жаль, с Магаданской горушки никак не увидишь побережья.

Наши наблюдения каждый раз прерывала коза, прогуливавшаяся по горе с видом единовластной хозяйки. Она сразу замечала нас и принималась раздраженно мемекать, а убедившись, что этим нас не пронять, подходила почти вплотную и вызывающе мотала бородой, уставляя вперед рога. Если мы и на этот маневр не обращали внимания, настойчивое животное впадало в такую ярость, что, щадя козлиные нервы, мы покорно спускались вниз.

Спускаясь с горы, минуешь остатки «частного сектора» — маленькие домики, вскарабкавшиеся зелеными двориками на склон. Домики жмутся к горе, чувствуя спою неуместность в каменном светлом городе, построенном по четкому плану. Здесь же приютился рынок, где можно купить букет морковок — каждая с мышиный хвостик, связку зеленого лука — плод сложных агротехнических ухищрений и, наконец, голенастого, пучеглазого краба, из которого сочится горьковато-соленый рассол. Но крабов лучше покупать не здесь, а на черном рынке, в бухте Нагаево. Их поставляют на рынок сейнеры, промышляющие в Охотском море сельдь и камбалу. Крабы не значатся в планах улова и, следовательно, не оплачиваются. «Хоть за борт их, клешнятых, кидай, — жаловался мне старый тралмастер. — У японцев вон сколько сетей понаставлено на крабов — значит, доходная статья. А нам какой смысл с крабом возиться, ежели за него не платят?» Мы с Харитоновым в отличие от рыболовных управлений без колебаний выкладывали за краба рубль с полтиной и, счастливые, тащили в гостиницу свою красновато-оранжевую добычу с воинственно торчащими во все стороны ногами. От краба пахло пряно и солоно — водорослями, морской водой и чем-то неповторимо крабьим, никому больше не свойственным. В номере мы брали свой охотничий нож и с хрустом вскрывали рогатый панцирь, извлекая нежное, сладковатое мясо с красными прожилками.