Семь баллов по Бофорту - [73]

«Вы попробуйте хотя бы, как нежны и вкусны крабы!» — этот ласковый призыв исчез из наших магазинов. Почему исчез, об этом знают только крабы да разные рыболовные ведомства. Крабы помалкивают, плодясь себе потихоньку в уютных прибрежных водах, а ведомства составляют хитроумные планы, где вопреки всякому здравому смыслу крабам отводится обидно унизительно мало места.

Мы частенько наведывались в бухту Нагаево посмотреть, как поднимает прибой звенящие цепями лодки — все выше, к обрывистому берегу, и никак не может дотянуться до каменистой, диковатой крутизны. Пароходы озабоченно втягивались в бухту, чтобы поскорее встать к причалу и отдохнуть от штормовых тисков Охотоморья. Бухта Нагаево, как и Золотой Рог, считается самой удобной и безопасной на нашем Тихоокеанском побережье. Магадан привязан к этой бухте, как привязан к ней весь огромный Колымский край. Отсюда, собственно, он и начинался.

Сидя на просолившихся, обросших ракушками камнях и машинально подсовывая набегающим волнам свой изношенный резиновый сапог, я представляла себе тех, кто первым сошел на этот берег. Пустынную бухту пронзали тогда слабые пароходные гудки, обрывистый берег густо населялся, и горьковатый, непривычно холодный ветер перекатывал голоса, перевитые медью самодеятельного оркестра. Прибалтийский акцент выхватывал из толпы высокого, старой военной выправки человека. Это Берзин. Легендарный командир латышских стрелков, первый начальник «Дальстроя». Поодаль от Берзина, в толпе, только что сошедшей с парохода, смеющаяся блондинка в белой блузе с шелковым синим галстучком. Это Таня Маландина из Ленинграда, ей двадцать четыре года, потом рабочие и инженеры Южного горнопромышленного района выберут ее своим комсомольским вожаком и именно ей будет суждено стать душой огромного, сурового края. В тридцать седьмом, во время поездки на отдаленный прииск, ее убьют бандиты-рецидивисты. У гранитного памятника в Оротукане, городе горного машиностроения, летом всегда лежит букетик таежных цветов. Память не выцвела от времени — годы сделали имя Тани легендарным.

Потом в толпу втискивается могучая фигура Рябошапки, спрыгивает с шаткого трапа шестнадцатилетняя «учителка» Лида Зеленская, вертит головой вслед летящим на Врангель гусям молоденький горный мастер Фейгин.

Воображение, растревоженное прошлым, уже начало высадку экспедиции Ю. А. Билибина. Уже двинулись в гору, неся тяжелые ящики с оборудованием, Цареградский и Раковский, уже открылась им с высокого берега гористая Колыма, где Билибин, распутав клубок рек, водоразделов и ручьев, даст знаменитый прогноз золотого пояса. Но пришлось все отставить, потому что я вспомнила, что экспедиция высаживалась не здесь, а в Оле, старом поселке, километрах в тридцати от Магадана, где, говорят, в те времена еще стояли полуразвалившиеся избы острога, заложенного служивыми казаками для охраны царских границ.

На Олу нас отвезли на обкомовском «газике». В этом не по-северному пышном, благодатном местечке, подкармливающем магаданцев то капустой, то молодой картошкой, мне особенно запомнилась Гадля — небольшая речонка с ртутными перекатами по колено глубиной. Вода неслась через перекаты, свиваясь в прозрачные упругие жгуты, закручивая в этих жгутах обессилевших, ободранных о донную гальку, ошалевших от жгучего инстинкта размножения, отощалых кет и горбуш. Тяжелые рыбины, отливающие на солнце жемчугом, благоухая свежестью и водой, лежали распластанные на лотках. Грозди прозрачной икры закатно светились тут же, готовые окунуться в острый рассол и оттуда через пару суток перекочевать на чей-то стол, сводя гурманов с ума спелостью и налитой упругостью каждой икринки. Между деревьями на длинных бечевках, как красные детские фартучки, вялились в великом множестве половинки кеты и горбуши. Мы щелкали фотоаппаратом, томясь извечным желанием путешественников хоть как-нибудь увековечить для себя пряный осколок чужой экзотики.

Вечерами мы ходили в гости к молодым магаданским журналистам и Оттовичу, интеллигентному эстонцу средних лет, с которым неожиданно подружились. Встречали нас с неизменным, радушием, хотя, изрядно измотанные дорогой, мы вряд ли годились в собеседники. Усаживаясь где-нибудь в уголке, мы великодушно предоставляли хозяевам право заниматься своими делами. Магадан — город интеллигенции. Если верить местным эрудитам, он первенствует в Союзе по числу дипломов на сотню жителей. Очень может быть, потому что Магадан сам почти ничего не производит, управляя огромным краем от шестидесятой параллели до острова Врангеля. Редакции, ведомства, учебные заведения — все тяготеет к Магадану. И все же он кажется несамостоятельным городом не потому даже, что не выпускает своих машин и ситца. Мы никак не могли отделаться от ощущения, что Магадан — заброшенный далеко на север осколок Москвы или Ленинграда, связанный с ними родственниками, квартирами, манерой одеваться, но со своим налетом северной грусти, даже, пожалуй, не грусти, а неудовлетворенности. Не так-то легко пробиваются корни в мерзлотную северную землю, никак не могут уйти они вглубь, разбрасываясь хотя и широко, но у поверхности, И зябко иногда корням. Большинство живущих здесь рано или поздно уезжает — пять лет проживут, десять, даже двадцать, а потом все равно уедут. Но годы, прожитые в Магадане, они будут вспоминать как, может быть, самые лучшие в жизни. Такой уж Север — не удерживает, но и не отпускает.