Семь баллов по Бофорту - [69]

Рябошапка утирает горячее лицо платком, и стул жалобно скрипит под мощным, еще не сдавшимся телом. Ему некогда подлечиться: и прошлом: году, пока был в отпуске, четверых замов сняли за развал работы. Не потому, что были плохие — участок уж больно тяжелый, невпроворот. Мало того что сплошные валуны, так и геологи еще подвели — завысили содержание золота. Тянется участок в струнку, чтобы выполнить план по металлу. Песков горы переворочают, а золота все одно не хватает.

Рябошапке одному оказался под силу капризный и коварный Караль. Изо дня в день, из месяца в месяц совершается здесь чудо: участок выполняет план. Чудо питают мужество, нервы, здоровье упорного, умного человека. И не ломается человек только потому, что за двадцать восемь лет привык к непосильному, выматывающему напряжению.

В июне тридцать седьмого к обрывистому берегу бухты Нагаево подвалил пароход «Джурма». С трапа сошел длинный русоволосый паренек вполне самостоятельного вида. Он поставил на землю обшарпанный баулишко, неторопливо оглядел окрестные холмы, пестрый палаточный городок у бухты, лодки, прыгающие на прибое. Скудость земли не смутила его. Девятнадцатилетний слесарь из Донецка, сын потомственного шахтера, всякого насмотрелся уже в жизни.

— Как бы мне, хлопец, пробраться на Мальдяк? — спросил он у татуированного до невозможности грузчика.

— Пешочком вон по той тропочке.

— Писали, будто ехать надо.

— Тогда не спрашивай.

Хотелось дать наглому парню по шее (Николай был сильнее, хотя и тот не лыком шит), но потом он раздумал: и без того много еще дел было впереди.

Через неделю на попутке Николай трясся на Мальдяк — дальний колымский прииск. Он еще не знал, как надо ценить розовый иван-чай у дороги, теплую землю, смешную перепалку птиц. Он разглядывал другое, что сразу смутило его, вывернуло, сбило бодрую радость: ногастые вышки, закопченные длинные бараки, напоминавшие заброшенные свинофермы, Он следил за грузовиками, пыльно проносившимися мимо. В кузове на корточках сидели серые люди, а у кабины, лицом к вам, стояли усталые конвоиры. Он разглядывал черные сопки с пятнами снега на боках, глухие, ветреные перевалы. И до отчаяния, до тошноты захотелось обратно в Донбасс, к гордым силуэтам терриконов. «Долго надо вкалывать, чтоб заработать на обратную дорогу?» — спросил он у пожилого человека в очках и широком полосатом галстуке. Тот покосился на круглое мальчишеское лицо, покрепче ухватился за борт в поправил очки, съезжавшие от бешеной тряски: «А вы не спешите, молодой человек. Договор-то подписывали?» И Николай заметался, затосковал, пока не сморила его затрещинами знаменитая колымская трасса.

А потом Север затянул, как затягивает людей море, тайга и небо. Был бригадиром, потом начальником шахты.

Где-то гремела воина, немцы топтали Донбасс. Да и здесь тоже вроде была воина.

От тяжелых мыслей спасала работа, круглосуточная, без просвета, Возвращался из шахты, падал на кровать, и сон наваливался тяжелый, как руда. Жил Николай один, сурово и неуютно. О семье не думал. Пока не приехала Надя. Надежда Владимировна. Прислали из Ленинграда двух девчушек, двух отчаянных инженерш с туманными глазами. Он видел, как растерянность заползала о доверчивые, жаждавшие северной романтики глаза. Он пришел на помощь к потерявшимся девчонкам. И не заметил, как полюбил. Жаркой, поздней любовью: ему было уже за тридцать. Он сказал Наде о своей любви среди развороченных торфов, когда открывали участок Удачный. Сказал неуклюже, неожиданно для себя, не надеясь и даже в мыслях не ставя себя рядом с Надюшей. А она ответила, что тоже любит его.

На Удачном он оставил ее в новом доме с крохотным сыном и ушел открывать следующий участок. Его посылали вперед, как надежный и сильный таран. Сила действительно бушевала в Рябошапке и работал он за четверых. Никакая усталость и хворь не вязались к могучему, жилистому телу, Когда открывали Полевой, он ночевал три дня под кустом на голой земле один-одинешенек. Лишь на четвертые сутки пришел бульдозер и начал вскрышу. Поставили палатку. Постепенно набралось человек шестнадцать рабочих. Ночью четырнадцать спали, а двое дежурили. Время было неспокойное. В поселках боялись ходить в кино. Рябошапка тревожился за Надюшу и успокоился только тогда, когда она перекочевала с Володькой на Полевой. Он верил, что пока жена с ним, ничего не случится.

Полевой надолго стал для них домом. Володька там вырос и пошел в школу. И казалось, никуда уже не бросит их судьба: сдавать понемногу стали, пора бы и успокоиться, да и Колыма постарела, обжилась.

Но тут поднялась Чукотка. Тревожили, сбивали с толку своей неприступностью новые золотые прииски. Знаменитая Каральваам издевалась над горняками — планы горели на корню.

Рябошапку вызвали в Магадан: «На центральном участке прииска Билибино сменилось тринадцать начальников. Хотите стать четырнадцатым?»

Вместо отпуска он отправился на Караль. Там спал в переполненной палатке у Корбута — до часу ночи на одной койке, потом, когда возвращалась смена, — на другой. Годы бунтовали в нем, он смирял их сердитым упорством.

В первый же день по приезде Рябошапка с трудом протиснулся через узкую дверь в клуб-палатку (рабочие, конечно, фыркнули), отдышался и уселся на последней скамейке — послушать. Горячо, но бестолково шло собрание. Стараясь перекричать расходившихся слушателей, выступал простуженный шурфовщик: «По пятьдесят в этом месяце выдали, жрать не на что…» — «Как по пятьдесят?» — Рябошапка вскочил с места.