Семь баллов по Бофорту - [68]

Семь лет назад трое ленинградцев — Саша Логинов, его тезка Когер и Ваня Ефимов — подошли в Магадане к спискам завербованных и обнаружили, что их фамилии стоят рядышком в графе «Участок Полевой прииска Бурхала».

Их долго везли по душной от белой пыли колымской трассе — почти целый день, пока в семужном закате не показался из-за сопок черный, среди черных склонов, поселок. Встретил их высокий, плечистый человек со светлыми мальчишескими глазами, цепко смотревшими из-под кустистых смоляных бровей, — Фейгин, один из первопоселенцев Колымы. В свое время он многим помог здесь выжить.

— Участок новый, — сказал им Фейгин. — Кто не из пугливых, останется.

Из двадцати пяти приехавших на следующую весну остались трое: Когер, Ефимов, Логинов. Их взял в свою бригаду Корбут.

Помню, в прошлую поездку по Колыме мы сидели в кабинете Фейгина на Бурхале. Была уже ночь, а люди все шли и шли. Отвечая на бесчисленные телефонные звонки, директор прииска расспрашивал нас о прошедшем дне: «Драгу видели? Чью смену застали? А раньше тачками песок возили — на каждый прибор». Постепенно, звонки редели, непроницаемо становилось за окнами. Фейгин, размягший от усталости, разговорился и даже пожаловался: «Целую бригаду своими руками на Чукотку отдаю. Слыхали о Корбуте?» Все газеты писали тогда об этой бригаде, принесшей на Колыму тугой ритм материковских шахт. «Корбута отдаю, — вздыхал Фейгин, — тяжело сейчас на Чукотке…»

А через год мы пили чай на Карале, в домике, где бок о бок, вернее, квартира о квартиру жили знаменитые корбутовцы.

— На Чукотке шахтеров не было, — рассказывал Саша, — нас и вызвали с Полевого месяца на три — бить первую шахту. Мы и жили, как в командировке, — двенадцать в одной палатке. Фейгин сказал: поезжайте, ребята, помогите. Мы и помогли. А потом смотрим: нет и нет нам замены. Да и откуда ей быть? Построились и перевезли своих женщин с детишками. В это лето уж шестую шахту отработали…

У Саши ладная, спортивная фигура, хорошее лицо. Лицо человека, привыкшего обдумывать свои поступки. К работе он относится бережно и строго. Саша понимает, что они — начало рабочего класса Чукотки, которого в общем-то пока еще крохи. Есть сезонники, неудержимо подвижная, аморфная масса. И есть прочный каркас вроде Корбута. Строить без каркаса нельзя. Без него прииски — вроде бы забегаловки «бистро» для оголтелого сезонника. Каждую весну накрывает с головой волна летучих ханыг. «В это лето выдавал по восемьдесят семь пар рукавиц, — невесело усмехался Саша. — А теперь снова пятнадцать». Схлынула волна искателей удачи, схлынула, унеся с собой все, чему их научили на Карале. Но некоторые все же оседают, продолжая собой «кристаллизацию».

Золото поманило Ивана Суховея из глухого прикарпатского села на Колыму. Через всю страну рвался к двоюродному брату в старательскую артель на Контрандью. Брат писал:

«Моем золото, получаем деньгу — по четырнадцать рублев за грамм. Живем не тужим. Жизнь наша таежная…»

И захотелось Ивану золотой таежной жизни. Летел и думал: «Лежит нетронутая земля, вся в золоте. Мой себе, не ленись». Выкладывая наличными за билет, рассчитывал: «Все с лихвой верну и хоромы еще построю».

Под Сусуманом целыми днями гуляли и до хрипоты обсуждали житуху будущие вольные золотари, все больше шоферы с Берелехской автобазы, которым прискучило катать на «татрах» уголь и руду.

Как показалась вода, двинулись на артельную базу, в тайгу. Там было похуже, чем ожидали: едва разместились на нарах в тесной, с гнильцой избе. Промокшие спецовки не хотели просыхать. От мокрого тряпья и резиновых сапог стоял в избе тяжелый, болотный дух. А кругом лес да мари — кукуй себе от тоски. И хоть бы золото — черта с два. Только у Кривого и Степки с Благовещенска бывал неплохой улов. Но они помалкивали. Видно, золото тоже со своей хитростью — кому хочешь в руки не пойдет. Едва дотянули один сезон. Жили скучно, впроголодь. Половина еще летом сбежала обратно в Берелех: баранка все-таки надежней лотка. В письмах Иван подвирал, как и двоюродный брат: уж больно худо было на самом деле, стыдно такое писать. И случись же так, что младший братишка Димка соблазнился Ивановыми письмами и тоже захотел попытать счастья — прилетел в артель.

«Ищи места получше», — признался ему Иван. Димка далеко не поехал, а устроился электриком на Полевой. Там его прибрали к рукам ребята Корбута, посоветовали учиться на скреперщика. Стал Димка хорошо зарабатывать, приоделся, обзавелся книжками. Посмотрел-посмотрел Иван, бросил намозоливший руки лоток, бросил старую старательскую робу и пришагал на Полевой. Захотелось пожить как люди и работать по-людски. Его, как и Димку, взял в свою бригаду Корбут. Теперь Суховеи — уважаемые люди на Чукотке.

Наконец вернулся из Билибино сам Рябошапка, грузный, краснолицый, голубоглазый человек, говоривший через силу, будто с кашей во рту (потом он признался: «Ангина замучила, а ходить все одно надо. Как тридцать восемь на градуснике набежит — ложусь»).

Рябошапка потел в теплой комнате, как в бане, и шумно отдувался, утираясь огромным платком. Чукотка привязала его к себе сердцем, без всяких метафор. Привыкшее за четверть века к лютым холодам и недостатку кислорода, его сердце томилось от жары на Украине. Приехав к отцу на побывку, Николай Федорович изнывал от жары в прохладную украинскую весну. «Дыхать у вас нема чем!» — посмеивался он дома, под Донецком, и наливалась кровью могучая шея. «О це здоровый, буйволяка!» — радовалась сестра. А жена потихоньку сморкалась в платок: она-то знала, что это Север уже не пускал его от себя. Старые друзья, те, что уезжали с Чукотки, отработав по четверти века, уезжали отдохнуть, погреться на южном солнышке, подышать травами у рыбных омуточков, вскоре уходили из жизни. Сдавало сердце, прирученное Севером.