Седьмой переход - [33]

Судя по рассказу Егора Егоровича Речки, события развивались так.

В один и тот же первоиюльский день Максиму Каширину были вручены диплом техника по холодной обработке металлов и повестка из военкомата. Через неделю он попал на фронт, в самое пекло арьергардных боев 1941 года. А еще через неделю угодил в окружение. До декабря числился пропавшим без вести. Потом стали долетать до Ярска, одно за другим, солдатские письма-треуголки. Все с облегчением вздохнули. Максим писал часто, хотя бы несколько строк, и номеровал своп письма. Треуголка перечитывалась всеми, и когда попадала к Никонору Ефимовичу, то отец внимательно изучал ее, пытаясь разгадать, что же таится между строчек. Весной 1942 года Каширины получили последнее письмо (№102). И опять тоскливо потянулась бесконечная цепочка военного времени. Опять Дарьюшка тайком ото всех, в сотый, тысячный раз, склонялась над стандартным бланком, где мелким четким почерком были выведены три страшных, но обнадеживающих слова: пропал без вести. Отец, бывало, принимался утешать ее: «Найдется, вот увидишь, ему ведь не впервой, в самом деле...»

Максима взяли в плен под Харьковом. Он не был ни ранен, ни контужен, его предал свой же помкомвзвода, вместе с которым ходил в разведку. Больше года ему пришлось чертоломить на строительстве авиационного завода концерна Геринга в Флоридсдорфе. Оттуда Максим бежал, присоединился к итальянским партизанам. Когда же их отряд был наголову разбит альпийскими автоматчиками Кессельринга, Максима, на этот раз тяжело раненного, спасла медицинская сестра Эмилия Милованович, сербка, родом из Крагуеваца, тоже, как и он, бежавшая из концлагеря. Крестьяне укрывали гарибальдийцев до прихода в деревню союзных войск. Максим выздоравливал медленно, только к концу 1945 года он встал на ноги. Эмилия могла уехать к себе на родину, но они еще на поле боя поклялись, что ни за что не расстанутся друг с другом. И не расстались. Долго им не удавалось выбраться из Италии в СССР, пока, наконец, не помог случай — неожиданная встреча с советским офицером, уполномоченным по репатриации.

В Ярске встретили их, как героев, солнечным мартовским утром, Накануне разыгралась метель, свету не видать, а тут выдался такой погожий, такой великолепный денек, что невозможно было взглянуть на покрытый белой эмалью город. И на душе было легко, чисто. Эмилия, выйдя из вагона, поднесла руку к глазам, защищаясь от ослепительного блеска, и сказала своему Максиму:

— Прэлест, как в Шумадии...

— Наш Урал не уступит Балканам! — ответил за сына Никонор Ефимович.

Молодым отвели лучшую комнатку в доме стариков Кашириных. Справили свадьбу по русскому обычаю. Ярские женщины без стеснения рассматривали Эмилию, где бы она ни появлялась: в магазине, театре или в парикмахерской. В конце концов кто-то из болтливых кумушек заключил глубокомысленно, что Максимова жена — никакая не иностранка, самая обыкновенная цыганочка из табора, только не гадает и одевается по-городскому.

Но цыганочка эта сильно тосковала по родной Сербии, по далекому Крагуевацу — столице поэтической Шумадии. Все чаще в выходные дни Максим отправлялся с ней на мотоцикле в соседние Ярские горы, и они подолгу просиживали там, на гранитных утесах, что отвесной стенкой обрываются в Урал в том месте, где река, зажатая меж скалами, рвет и мечет, пробивая дорогу на запад — к морю.

Летом 1948 года они совсем было собрались в Крагуевац, в гости — Эмилия не виделась с родными с тех пор, как их разлучили гестаповцы в первый же месяц оккупации. Но тут случилось непредвиденное: брат Эмилии, заслуженный партизан, был арестован в Белграде. Когда Эмилия узнала об этом из газет, ей сделалось плохо. Максим перепугался, вызвал «скорую помощь». Женщина-врач успокоила его, сказав, что его жена «просто беременна».

Поздней осенью у них родилась девочка, очень похожая на мать: смуглая, чернобровая, тихая. Все беды отступили перед этим счастьем. Маленькая Милица, — ее назвали так в честь «сербской бабушки»,— заслонила на время все на свете.

Однако беды вереницами ходят. Максим получил категорический отказ на свое давнее ходатайство о восстановлении в партии. И вслед за тем начались другие неприятности: его освободили от работы в конструкторском бюро машиностроительного завода, пришлось идти в цех, да и то в ремонтный. А через месяц Максима уволили совсем. Он стал грузчиком автотранспортной конторы, в тресте Егора Речки.

Шли год за годом, одинаково безнадежные для Максима. Никто не мог толком объяснить, в чем же его вина. Лишь однажды старый его товарищ, однокурсник, работавший теперь в горкоме, с сожалением сказал ему:

— Если бы мы точно знали, при каких обстоятельствах попал ты в этот треклятый плен...

Максим промолчал, только сдержанно вздохнул и пошел своей дорогой, к автобазе. Он, казалось, уже смирился с судьбой. Единственное, что поддерживало: чистая совесть, никогда не мучившая его. Максим и не догадывался, что больше всех переживает отец. Тот взял дело реабилитации сына в собственные руки и, поступившись скромностью старого большевика, написал в обком о своих заслугах перед революцией. Никонора Ефимовича вызвали в Южноуральск, к первому секретарю. Ничего не сказав, он отправился туда со скрытой ото всех надеждой.