Седьмой переход - [31]

— Что ты хочешь сказать? — прервал его управляющий трестом.

— Впрочем, виноват, конечно, не только ты.

— Ловко закруглил! Наш брат, строитель, доложу тебе, всегда в ответе. Не построил — бьют, построил — тоже бьют да еще приговаривают: «Не умеешь работать, такой-сякой!» Ладно, поедем, посмотришь мою производственную базу,— предложил Егор Егорович, чтобы как-то прекратить эту дискуссию на возвышенную тему. Вообще, он не мог отказать Лобову в точности упрека, стараясь объяснить ее по-своему: со стороны всегда виднее.

Леониду Матвеевичу понравилась чистенькая, светлая арматурная мастерская.

В ней работали почти одни девушки. Они играючи вязали стальные прутья на контактных станочках, будто имели дело с льняной пряжей. Недаром Речка, входя в цех, громко приветствовал их:

— Здравствуйте, дорогие кружевницы!..

Он знал всех рабочих, всем пожимал руки. Тут уж не скажешь, что Егор Егорович искусно играл роль старого демократа, подражая иным хозяйственникам, коих терпеть не мог Лобов. Правда, с инженерами управляющий был суховат, излишне строг даже при начальстве.

«Тыл у тебя крепкий,— говорил Леонид Матвеевич,— только мал для твоей армии. Надо расширять, в первую голову, завод сборного железобетона. Бери пример со своего соседа, тот правильно делает, все время подтягивая «обозы» к «передовой».

— Где нашему теляти Светлова догнати!

— Это ты зря. Алексей Никоныч — крупный инженер.

— Он со своей домной такого шума наделал во всех газетах, словно атомный центр соорудил. К Ленинской премии представлен. В войну мы строили без митингов и треска. Носятся с хваленым Светловым, как с великим основателем второй Магнитки.

— Не то говоришь.

Но Речка, случайно задетый за живое, долго не мог успокоиться, пока они осматривали кирпичный завод, деревообделочный комбинат, асфальтовый заводишко. Леонид Матвеевич больше не прерывал его, с любопытством приглядываясь к этому грузному, в годах, но все же рано постаревшему человеку, который с мальчишеской запальчивостью нападал на «новостальского Юрия Долгорукого», своего серьезного соперника в строительных делах.

— Завернем ко мне, поужинаем,— как-то некстати, неловко предложил Егор Егорович.

Лобов молча наклонил голову, с поразительной отчетливостью представив себе Зиночку Каширину. Она промелькнула перед ним в своей батистовой белой блузке, с красным галстуком, с КИМовским значком,— высокая, черноволосая, строгая пионервожатая. Промелькнула и пропала. Как ни пытался он сосредоточиться, создать теперешний ее образ, ничего не получалось. Что же это такое? А впрочем, первая любовь не терпит вольностей воображения: она остается в памяти как молодость, которую нельзя и мысленно продолжить и уж совершенно невозможно снова пережить.

Автомобиль остановился у коттеджа, аккуратно отгороженного от соседних домиков недавно покрашенным штакетником. В палисаднике черемуха, сирень, боярышник. Георгины — осенние цветы под окнами. Выходя из машины, Леонид, Матвеевич увидел, как чья-то тень метнулась от крайнего окна в глубь комнаты. «Она»,— решил Леонид Матвеевич и неуверенно, словно выздоравливающий больной, зашагал к крылечку, вслед за хозяином.

Она стояла на террасе. В пестром фартуке поверх бордового шерстяного платья, в черных «лодочках» на босую ногу, в ситцевой, как и фартук, косыночке, сбившейся на затылок,— «товарищ Зинаида», действительно, выглядела «классической домохозяйкой», как пошутила Настя. И в то же время, терпеливо ожидая, когда гость подойдет па расстояние протянутой руки, Зина была той же Зиной: ни одного шага, даже полшага не сделает навстречу.

— Ну, вот, мы и увиделись, Леня-Ленечка...— проговорила она незнакомым, глуховатым голосом, чуть дрогнувшим от волнения.

Теплом пахнуло в лицо от этого «Леня-Ленечка», будто никто его так и не называл. Он несмело заглянул в ее глаза, карие, с янтарной искоркой: все тот же взгляд, откровенно-снисходительный, насмешливый. Ох, женщины!

— Встретились, Зинаида Никоноровна,— не решаясь назвать ее попроще, сказал Леонид Матвеевич.— Просто не верится.

Речка, не останавливаясь, прошел в столовую, благосклонно оставив их вдвоем.

— Как возмужал, как возмужал! — покачивая головой, задумчиво улыбаясь, говорила она немного нараспев.— Настенька писала мне, но я не могла представить тебя таким, ни за что на свете! Молодец!

— И я тоже не мог представить тебя...

— Что, постарела?

— Нет, не то, не то.

— Пожалуйста, без стеснений! Конечно, состарилась, знаю. Ах, Леня-барабанщик, время бежит быстрее нашего Урала. Подумать только, не виделись двадцать лет!

— Округляешь?

— Теперь уж в меньшую сторону!..— засмеялась она и, извинившись, торопливо ушла на минуточку на кухню (совсем забыла про жаркое!).

Зина, Зина... Неужели это та самая «товарищ Зина», которую по пятам преследовал он, не обращая внимания на грубоватые насмешки своих ровесников? Как он ревновал ее ко всем, даже к... Борису из «Грозы» Островского, когда, бывало, сидел в суфлерской будке и полушепотом подсказывал Зине страшные слова из любовной сцены на волжском берегу. Да он готов был на какие угодно муки, лишь бы проводить ее после спектакля в Народном доме. Пусть бы всю жизнь она играла, пусть бы сделалась актрисой, ну и что ж, зато вся жизнь Зины на виду у скромного суфлера драмкружка. Но Зина, не в меру гордая Зина, не опустит глаз в течение всего действия. Все всматривается куда-то в притихший, полутемный зал, словно ищет там, на галерке, своего Егора. Когда он, Ленька Лобов, понял это, то демонстративно покинул свою будку, хотя его долго уговаривали кружковцы. Как он раньше не сообразил, что не в подполье ему надо лезть, а взбираться па высоту, чтобы удивить Каширину своим талантом. Вскоре такая высота нашлась — Ярская газета, охотно публиковавшая длинные и заумные его статьи об агрогородах, о военных трудах фон Клаузевица, об организационной структуре первых ярских строек и еще бог знает о чем. Но было уже поздно: Зина тайно готовилась к отъезду на учение в Самару.