Седьмой переход - [35]

— Был. К сожалению, давно. Моя бригада участвовала в боях за Бор, Ягодину, Крагуевац...

— Крагуевац?! — встрепенулась Эмилия и схватила его руку, крепко, как могла, сжала своими маленькими горячими руками, заплакала.

— Не надо, не надо... Что тут такого, действительно? Мало ли кто побывал тогда в Крагуеваце? Вот и мне довелось... — растерянно успокаивал ее Леонид Матвеевич, хорошо понимая, впрочем, что говорит не то, совсем не то.

Эмилия стыдливо вытерла слезы, быстрым движением тонкой руки поправила волосы, упавшие на лоб, и сказала, глядя куда-то мимо Лобова.

— Это моя родина. Расскажитэ, что знаэте о граде.

— Я же был там тринадцать лет назад.

— Нэдавно в сравнени как со мной. Меня швабы увезли в сорок первый год. Восэмнадцать лэт назад.

— Хорошо, я расскажу.

В дверях, прижавшись друг к другу и затаив дыхание, стояли девочки в коротеньких ситцевых платьицах, с тревогой наблюдая за незваным гостем, который так расстроил маму. Не понимая, что происходит между взрослыми, они, казалось, готовы были немедленно вступиться за свою мать, особенно старшая,— Милица не сводила настороженных глазенок с чужого дяди. Он улыбнулся им, старым своим знакомым, но на улыбку ответила одна маленькая Дарья, а Милица отвернулась.

— Мы вступили в Югославию первого октября 1944 года. В то время завязались бои на Заечарском направлении... — начал было Леонид Матвеевич.

В коридоре коротко, требовательно прозвучал звонок.

— Макс! — обрадовалась Эмилия.

Девочки опередили ее, наперегонки бросились открывать дверь отцу.

— Какой дядя? — послышался из коридора недовольный, резковатый мужской голос.

И на пороге появился сам Максим: он был среднего роста, сухощавый, коротко подстриженный, в защитном комбинезоне с расстегнутым воротником, в тапочках на босую ногу. Он остановился на полпути, наморщил лоб, потирая ладонью розовый шрам на подбородке. И как бы постепенно узнавая с каждым шагом, уверенно пошел навстречу тому дяде Лене, который великодушно подарил ему, мальчонке, портупею от комсомольской юнгштурмовки.

Они молча обнялись посреди комнаты: Максим прижался к Лобову, по-ребячьи ткнулся лицом в грудь. Так они постояли с полминуты и, опустив руки, еще раз заглянули в глаза друг другу. Нет, ни за что бы не признал Леонид Матвеевич в этом слишком рано посуровевшем рабочем человеке прежнего непоседу-голубятника. Лицо сухое, жесткое, даже гневное,— и гневное, быть может, оттого, что нижняя часть левой щеки и подбородок косо перехвачены этим розовым рубцом (его Максим называл «флоридсдорфской меткой», полученной на геринговской каторге — там, на голубом штраусовском Дунае).

— Чего же мы стоим? — спохватился он.— Присаживайтесь к окну. Жара-то нынче, дышать нечем...

Им было о чем поговорить. Но они не знали, с чего начать. Максим никогда не расспрашивал других, чтобы не быть обязанным рассказывать о себе. Впрочем, в этом доме предполагалось, что каждый новый человек, входящий в дом, уже в курсе всех событий. Потому Леонид Матвеевич и не задавал никаких вопросов. Потому он и не удивился, когда разговор завязался вокруг событий мирового плана, будто сошлись люди, всю жизнь прожившие рядом, по соседству. В то время американские линкоры и авианосцы появлялись всюду: то на Бейрутском рейде, то у берегов Китая. Ранняя осень выдалась огнеопасной. Многие сравнивали ее с той, позапрошлой глубокой осенью, когда шли бои в Будапеште и Порт-Саиде. Детонация венгерских событий едва не взорвала пороховые погреба в Европе. Детонация тайваньских событий могла привести к взрыву всеобщему...

Леонид Матвеевич слушал Максима, не возражал, и невольно сравнивал его с тем смышленым пареньком, что в свои двенадцать лет смело ввязывался в споры взрослых о войне и мире.

Как, когда пролетела его, Максимова, юность? Не весенним половодьем, не привольным разливом душевных сил отбушевала она на стрежне двадцати лет, не довелось ей и пройтись по ромашковым лугам после схлынувших первых чувств. А в неровном, колеблющемся строю наспех обученного маршевого батальона, в горячке массовых контратак под Харьковом, в придунайских каменоломнях немецкого концлагеря, у партизанского костра, среди измученных горными переходами гарибальдийцев и в тоскливом ожидании возвращения на родину,— тяжелым солдатским шагом прошли лучшие годы молодого человека, едва успевшего подрасти к войне. Все измерялось готовностью достойно умереть. Даже любовь его не знала беспечной игры взглядов, застенчивых и неловких объяснений, громких словесных клятв. Сербская девушка спасла парня, выполняя воинский долг, и он полюбил ее так. как любят жизнь: до конца. Сколько ни расставляла смерть своих путевых знаков, устрашая русского солдата, солдат не свернул в сторону. Все прошел, все превозмог. Хорошо бы ему теперь, в середине жизни, добиться немножко счастья. Ведь счастье окружающих людей тоже имеет свою детонацию, посильнее всяких взрывных волн...

Эмилия накрыла стол новой скатертью, принесла с кухни жареную картошку, тарелку помидоров, заправленных луком и «постным» маслом, немного копченой колбасы и крошечные рюмки.

— Дай нам стаканы,— попросил Максим. И обратился к Лобову.— Никак не приучу мою сербиянку жить по-русски.