Седьмой переход - [36]

Она с добродушным укором взглянула на мужа, заменила рюмки чайными гранеными стаканами, оставив третью для себя.

— Нам с Леонидом Матвеевичем, дорогая Шумадиночка, полагались бы солдатские кружки. Ты знаешь, кто сегодня у нас в гостях?..— и он отрывочно, в нескольких словах, рассказал жене о своей «службе связи» при влюбленных.

Эмилия смеялась, посматривая на Лобова. Больше всего ей понравилось то, как неисправимый ярский голубятник Максимка уговаривал старшую сестру выйти замуж за дядю Леню.

— Пжалоста,— взяла она свою рюмку и, выпив вслед за мужчинами одним глотком, поморщилась, опустила плечи, будто ношу сбросила.

«Ну-ну, встряхнитесь, милые вы люди, хорошие вы люди!..» — думал Леонид Матвеевич, довольный их и этой мимолетной радостью.

— Наш друже был в Сербии,— не удержалась Эмилия, чтобы не сообщить Максиму.

— Вот как?!

— Друже знаэт мой Крагуевац.

— Что же вы молчите? Леонид Матвеевич? Моя Шумадиночка бредит своим Крагуевацом. Теперь мы от вас не отстанем! Верно, Миля?

— Вэрна, вэрна.

И Лобову пришлось во всех подробностях припоминать тот жаркий скоротечный бой за Крагуевац, и сам город, и ту улицу, на которой прожил две недели. Он говорил о радушии сербов, о встрече с партизанами из Пролетарского корпуса НОАЮ , о женщинах-бойцах, ходивших в глубокую разведку в район Кральево, и о хозяйке дома, где останавливался штаб бригады,— все, все до последней мелочи необходимо было знать Эмилии.

— Тот, кто воевал только в Чехословакии, считает чехов самыми сердечными людьми. Да, их нельзя забыть. Но и Югославию я лично не забуду никогда. Доброта сербов тронула меня. Впрочем, конечно, не одного меня,— сказал он в заключение.

— Спасибо,— абсолютно чисто, без акцента, произнесла Эмилия. И опять всплакнула потихонечку. Но уловив осуждающий взгляд Максима, она начала торопливо искать платочек, виновато повторяя в замешательстве: — Нэ буду, нэ буду...

— Эх, Леонид Матвеевич, Леонид Матвеевич,— глуховато заговорил Максим, вообще-то не любивший жаловаться никому.— Хотя бы одно горе, куда ни шло. А то целых два: у нее — свое, у меня — свое... Мою-то историю вы знаете?

— Со слов Егора Егоровича. Максим наклонил голову — в таком случае добавить нечего. И сказал, не поднимая головы:

— На одно только и надеюсь, что правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет...

11

Нет, не на лице земли и даже не на лице солдата, а в женском сердце долее всего сохраняются следы войны. Давным-давно закончились сражения,— зарубцевались траншеи, осыпались воронки на полях, фронтовики попривыкали к шрамам, словно к родимым пятнам,— но так и остался в женских душах нерастворимый осадок горечи.

Анастасия Каширина по долгу службы, что зовется партработой, частенько встречалась с солдатскими вдовами и с девушками не первой молодости, которым нелегко устроить жизнь. В последнее время ее внимание к ним особенно обострилось. Куда бы ни пошла и ни поехала, всюду безошибочно замечала тех, у кого война отняла мужей и женихов, отцов и братьев, кто, лишившись поддержки мужской руки, взвалил на свои плечи все заботы о семье.

Недавно в подшефном колхозе «Караванный», расположенном поблизости от города, Анастасия оказалась среди одних женщин. Они с утра до позднего вечера перелопачивали вороха пшеницы, с тревогой посматривая в наволочное небо. Шофер, краснощекий, здоровенный детина, развалясь в кабинке, покрикивал на них, чтобы проворнее грузили (хороши тоже эти автопогрузчики, если без женских рук все равно не обойтись). Тут были крестьянки разных возрастов: и пожившие на свете, умелые, с натруженными руками,— это матери, уже выведшие в люди своих ребят; и засидевшиеся в девках, гордые, молчаливые казачки лет тридцати с лишним, навечно запомнившие своих суженых, что сложили головы где-нибудь на Балатоне, или на Одере, или, может, за рекой Амуром; и совсем еще молоденький, трепетный подлесок женский — дочери солдаток и младшие сестры невест солдатских,— у этих-то, конечно, все впереди.

Сбросив парусиновые туфельки, подоткнув юбчонки, затянув потуже уголки косынок, чтобы не пылились волосы, бабоньки часами, не разгибаясь, подбрасывают звонкое зерно на бесконечные, подернутые глянцем, ленты транспортеров. Разве только в сумерки, у костра, напомнит им об одиночестве какая-нибудь удачливая односельчанка, за которой муж, тракторист, лихо подкатит на мотоцикле. Проводят их долгим взглядом,— иные позавидуют, иные вздохнут украдкой,— потом все вместе потолкуют о вдовьей доле, ну и, конечно, о своих, что не вернулись с фронта; да перед сном затянут песню,— ту, «старинную», что запомнилась с войны. А уж если на полевом стане заночует колхозный баянист, то и спляшут, пожалуй, на току, среди пахучих ворохов отборного зерна.

Кто же еще в мире может столь великодушно жертвовать личным ради общего, кто, кроме русских женщин?..

На днях Анастасия остановилась на железнодорожном переезде, увидев женскую бригаду, ремонтирующую путь. Эти были одеты одинаково: синие комбинезоны с матерчатыми поясками, грубые ботинки, пестрые, «комбинированные» рукавички — зеленый брезент с белой хлопчатобумажной тканью на тыльной стороне ладони. Все больше молодые, caмой старшей лет тридцать семь-восемь. Анастасия разговорилась с ними: откуда они, давно ли заделались путейцами? Оказывается, объехали полсвета, «третью пятилетку на колесах»,— как заявила их начальница, рослая симпатичная псковитянка. Сначала восстанавливали мосты в Прибалтике, на правах подручных, потом научились прокладывать вторые пути, строить «электрички». Побывали всюду — от Калининграда до Южноуральска. А тут сейчас, пока их поезд готовится в дальний рейс, решили помочь местным железнодорожникам.