Сатья-Юга, день девятый - [16]

— Пф! — сказала я. — Никто ничего не узнает.

— Как же я тебя люблю, — сказал он. — Давай ограбим банк? Беру в сообщники, ты готова?

…Пластинка лежала под диванной подушкой. Она оказалась непривычно тяжелой, и я, приоткрыв пакет, обнаружила не один, а целых три диска в одной коробке. На каждом было написано по-английски: «AllThingsMustPass»[13]. Я спрятала пакет в сумку, взяла под мышку том Хемингуэя — чтобы мама Виктора увидела, что я действительно заходила за книжкой. Хемингуэем я зачиталась в трамвае, так что чуть не проехала свою остановку.

Дома никого не было, мама, похоже, недавно ушла в школу к своим кружковцам. Я открыла купленный недавно проигрыватель — чемоданчик «Юность» — и вставила пластинку. Проигрыватель тихо зашипели выдал несколько звучных гитарных аккордов с обрывком мелодии, вдруг оборвавшимся и сменившимся с половины такта «Танцем с саблями». Я засмеялась. Образ Виктора-меломана понемногу развеивался. Почему-то я была уверена, что на остальных пластинках записано примерно то же.

Человечка я узнала по описанию: невысокий, полноватый, лет двадцати пяти, с пышной русой шевелюрой и негустыми усами.

— Вы Владимир? — спросила я, тронув его за локоть.

— Я, — напряженно ответил он.

— Я от Вити Шевелько.

Он принял пакет с пластинками и сунул его в портфель.

— Сколько?

— Пятачок, — сказала я, помня напутствия Виктора.

— Живодер, — скривился человечек. — На… — и он сунул мне в карман сложенные бумажки. — Мерси, мадемуазель. Вите сердечный привет. И плюнь ему в глаза от меня за такие расценки…

— Другие бы дороже взяли, — по наитию сказала я и, видимо, не промахнулась. Владимир еще раз сморщился, махнул рукой, буркнул «адьё» и удалился.

Я вынула из кармана деньги и застыла посреди улицы. «Пятачок» являл собой пятьдесят рублей, пять сложенных пополам десяток.

— А ты думала, что делаешь пожертвование в дамский пансион? — спрашивал Виктор вечером. — Достойная цена, тем более для такого ханыги, как Володя. Знаю я таких, как он…

— Я слушала пластинку.

Виктор шумно выдохнул и мрачно уставился в пол. У него на лице проявлялась гримаса отвращения.

— Н-ну, должна была узнать… Ксаночка, — он вдруг широко раскрыл глаза, — что ты собираешься делать?

Я опешила.

— Ты… мошенник, — сказала я.

— Спорно, — все так же широко открыв глаза и не моргая, произнес он. — Коробка приехала из Риги, а туда — из Ливерпуля. Пластинки ушли за семь червонцев хорошему человеку… А коробка осталась для тюленей. Володя-тюлень повелся. Ты думаешь, он будет слушать Харрисона? Да щас. Попробует толкнуть вдвое дороже. И нарвется в итоге на праведный гнев истинного ценителя.

— Ты обманул человека.

— Я обманул обманщика. Да еще и взял с него процент за глупость. Всегда бери процент за глупость, сердце мое. Со всех дураков, встретившихся на твоем пути. Иначе они встречаются тебе зря.

— А с меня, — спросила я. — С меня ты уже взял процент, или только собираешься?

Мы стояли в дальнем конце больничного коридора, возле фикуса.

Виктор отвернулся.

— Повторяю вопрос, — мрачно сказал он. — Что ты собираешься делать?

— Видеть тебя не хочу, — крикнула я ему и побежала по коридору прочь.

Вдогонку мне он закричал:

— А зачем?!

Я остановилась, и он, подбежав ко мне, просипел:

— А зачем ты взяла деньги, Ксаночка?

Я сообразила, что добытые подлостью пятьдесят рублей все еще лежат у меня в кармане.

— Держи.

Виктор взял добычу и стал скручивать деньги трубочкой.

— У него-то ты зачем взяла деньги? — поинтересовался он, кашляя. — Ты ведь уже знала, что на пластинке не то.

Он еще долго звонил, встречал и пытался проводить домой. Я убегала и пряталась от него. Махинации с пластинками скоро стали мне безразличны, но я боялась Виктора. А может быть и не его, а воспоминания о том моем странном состоянии, когда я стояла в больничном коридоре и пыталась понять: а действительно, зачем я взяла деньги?

Я не могла себе это объяснить.

Виктора я любила аж до конца февраля.

Зато в марте случилось совершенно невероятное: к нам вернулся отец.

Серафим

Запах кофе, такой заметный в подъезде, в квартире оказался отнюдь не единственным и даже не доминирующим. Поверх всех иных ароматов здесь прочно угнездился запах странного, не похожего на сигаретный, табака. В этом городе на удивление много курили.

Хозяин квартиры непрерывно затягивался маленькой папироской темного колера, напомнившей мне свернутый вручную гашиш, какой мне довелось видеть и нюхать лет триста назад в селении, ставшем через полтора века городом Асхабадом.

Было противно. От табачного дыма, от идиотского щитка, в котором я рылся, изображая электрика, от жутковатых звуков, издаваемых периодически краном на кухне.

Я уже не пытался представить, что было бы, увидь меня сейчас кто-то из низших сфер. Скорее всего, они бы просто не поверили.

Не поверили бы, наверное, и низшие сферы и с другой, темной стороны. Если они вообще знают, как я выгляжу, потому что я-то понятия не имею, как выглядит большинство из них.

— Проводка, — бормотал я наугад все, что удавалось вспомнить из технических терминов, — счетчик, перегорел, проводка, япона мать.

Особенно напрягало, что мужчина-то был, по-видимому, интеллигентен (я бы счел его писателем, но никакого желтого треугольника в его душе не наблюдалось), и мой театр должен был разгадать. Я уповал на то, что достаточно хорошо внушил ему мысль о поломке и память о вызове слесаря.