Сатья-Юга, день девятый - [17]

— А я-то думал, почему свет мигает, — неожиданно подал он голос. — Думал, напряжение скачет.

— Скачет! — обрадовался я. — По всему городу прямо эпидемия. Пробки вышибает, проводка горит…

— Угу.

Он снова уставился в пространство, изредка присасываясь к сигаретке, а я вернулся к своим безумным манипуляциям и бормотанию.

Решив, что следующий шаг должен принадлежать мне, я мотнул головой в сторону полок:

— Книжки читаете.

Я не мог придумать более идиотской фразы.

— Читаю, — сказал мужчина. По-моему, он вообще не заметил моего вопроса и ответил машинально.

— Детективы? — не сдавался я.

— Что? — он посмотрел на полки, словно сам увидел их впервые. Полки были сплошь заставлены одинаковыми дешевыми покетбуками. — А, ну, детективы, да. Триллеры иногда.

— У меня такие жена читает, — сообщил я, представляя, как падают в обморок вторая и третья сферы от Господств и ниже. — Детективы, романы…

— А у меня я сам читаю, — сказал мужчина, и после этой фразы он мне понравился. Потому что я сказал бы точно также.

— Это хорошо, — согласился я. — Книги в доме это хорошо. Но я женские романы читать бы не смог, хоть тресни.

Он заулыбался.

— А, вы о той халтурке, — показал на нижние полки. — Это и я не читаю. И жены у меня нет, а если б была, я бы ей это читать запрещал. Это, в некотором роде, мои детища. Я… хм, издатель.

Степень задымления в комнате становилась критической.

Следующие минут пятнадцать ушли на разговоры о современной литературе, во взглядах на которую мы сошлись, и мою возню в щитке, закончившуюся полыхнувшим проводом и словами (моими, разумеется):

— Как у вас все запущено-то.

— И не говорите, — с готовностью согласился издатель. — А я все думал, откуда запах горелой проводки такой… Гадостный такой…

— Ну кто ж вам виноват, — сказал я. — Раньше бы починили.

— Никто, — (интересно, подумал я, у него всегда в комнате такой дым?) — Никто, разумеется. А вы много читаете, — в глазах его бегущей строкой проплыло: «для слесаря».

Я подавил всколыхнувшуюся в душе нелепую панику. Никто меня, конечно, не мог расколоть, это была такая же чушь, как утреннее подозрение на присутствие Самаэля со мной в автобусе. Человек сделал комплимент; и еще бы ему не удивиться моей начитанности, когда мы с ним минуту назад сошлись во взглядах на Иванова и Геласимова и едва не поспорили о Веллере.

— Ну, — усмехнулся я, — не всякий электрик — пэтэушник, знаете ли. Я, между прочим, физтех заканчивал.

Мир опасно накренился и заскрипел от моих слов. Надо, надо, сказал я ему, и тектонический пласт, вознамерившийся уже покинуть привычное место, застыл, осуждающе вздыхая.

— Физик, значит, — в глазах потенциального свидетеля появилось сочувствие, и я дал про себя отмашку: вот оно, начинаем работу.

— Сами понимаете, — я изобразил обреченно-ироническую улыбку. — В наше время слесарь получает больше преподавателя. Я свой диплом все хочу в макулатуру отнести — хоть какие-то деньги принесет.

— Ужасный век.

— Ужасные сердца.

Мы уставились друг на друга.

— Кто в этом виноват? — медленно произнес я.

Он молча смотрел на меня.

— Кто…

— Вы, — сказал он. — И немножко я. И в значительной степени — никто.

Ждать дальше я не видел смысла.

— Человек, сын человека, я, Серафим, призываю вас…

Его лицо приняло умиротворенное выражение. Только когда я собрался продолжить посвящение мысленно, он скривился, и бросил:

— Вслух!

Это было его право. Многие не хотят, чтобы в их голову лезли, пусть даже и Серафимы.

— А если бы я ответил неправильно? — спросил он, подняв на меня глаза. Я не люблю смотреть в глаза свидетелям, как не люблю смотреть в зеркало. Мне слишком нравится обнаруживать искру разума в зрачках, чтобы часто позволять себе эту нарциссову радость.

— Я бы ушел.

— А щиток? — он смотрел на меня, не мигая.

— Что — щиток?

— Щиток бы починил?

— Нет, конечно. Вы же знаете, что с ним и так все в порядке.

— Спасибо за информацию, Серафим, — медленно выговорил он. — Только вот со всеми своими свидетелями и Самаэлями — а не шел бы ты на, уважаемый ангел, который хочет склонить меня к добру и сжигает проводку.

Я молчал. Я ждал.

— У меня нет претензий, — сказал он. — У меня уже много лет течет кран, полгода глючит комп, дочка гуляет по вечерам черт те с кем, я не могу бросить курить и найти хорошую книгу, чтобы почитать перед сном. Но никто, Серафим, никакой, к чертям, ангел, не посмеет сказать мне, что кто-то в этом виноват. Плевал ты на людей, Серафим. Тебе нужен человек, который не сможет обвинить никого, кроме дьявола? Так вот, если бы не криворукие сантехники, не сетевой червь, не друзья моей дочери, не моя слабость и не толпа бездарей — не было бы никакого дьявола, и мне плевать, что ты меня заставил о нем узнать. Я отказываюсь быть свидетелем обвинения и вообще свидетелем в любом чертовом ангельском суде. Стирай мне память.

— У вас болезнь Альцгеймера, — сказал я. — Я могу вам помочь.

— Мне не нужно помогать, — он затянулся. — Меньше забывать придется. Стирай, Серафим, работай.

И я понял. Самаэль знал, что он откажется. Понятия не имею, откуда, как он это понял, но в людях он разбирался лучше меня. И будь здесь вместо меня тот же херувим или, скажем, престол, он бы сразу все понял. Низшие сферы то и дело мелькают среди людей. В отличие от меня. А Самаэль-Ариман знал, что последний свидетель откажется. И знал, что я не смогу его оставить без внимания. Зачем это все? Досадить мне? Не велика досада. Унизить, показать свое превосходство? Он может сделать это и лучше. Подшутить? Теплее. Самаэль мог подшутить надо мной, но что-то в этом смущало; он был бы рад увидеть мое удивление, увидеть лично, понаблюдать за выражением моего лица, ему ни к чему было меня задерживать… Задерживать! Шеф мой, шеф, какой же я дурак!