Санньяса или Зов пустыни - [23]

В таком случае, если не может быть найдено никаких универсальных символов санньясы и если общественное давление, в конечном итоге, заставит санньяси лишить себя всех отличительных знаков, останутся ли вообще какие‑либо основания для сохранения внешней формальной инициации, так как её значение, в любом случае, спорно с точки зрения того, чем по самой своей сути является санньяса?

Доводы в пользу её сохранения, приведённые выше, по‑прежнему остаются. И в первую очередь, это благодать, которой, без сомнения, этот обычай пронизан и наполнен. Те, чей подход сугубо интеллектуальный, конечно, могут поставить это под вопрос; но те, кто передавал или получал дикшу, свидетельствуют о благодати, которая наполнила их существо до самых глубин. Всё, что они могут сказать о ней, — и ещё более то, что они не в силах выразить словами, — открылось им изнутри, через глубочайший и незабываемый собственный опыт.

Во‑вторых, само общество нуждается в подлинных санньяси, которые пребывали бы в нём как свидетельство трансцендентного присутствия, даже если его признаки не могут быть определены заранее или, возможно, должны переосмысливаться ежедневно в своей связи с непрерывным изменением внешних обстоятельств. Мы должны поверить в присутствие Духа и признать, что монах — будучи Его ярчайшим свидетельством — имеет возможность действовать и общаться способами, недоступными и превосходящими наши чувства. В этом его подлинная сила, которой ничто не способно воспрепятствовать.

Кроме того, некоторое участие общества в жизни этих подлинных свидетелей Духа может защитить и самого санньяси от соблазна оглянуться назад. Однажды, когда вдохновение его первого духовного опыта угаснет, а жизненные обстоятельства не будут больше подталкивать к духовному поиску, может возникнуть реальная угроза того, что он будет поглощён своими желаниями, которые часто являются под благовидными обличиями. На том мысленном уровне, где возникает целое воинство желаний, словно штурмующих врата его сердца, памятование о его обязательстве и трансцендентности, символом которой оно является, непременно поможет ему оставаться твёрдым и непоколебимым[130]. Когда искушение обуревает его, а навязчивые соблазны ума и чувств сильны как никогда, санньяси может вернуться к памятованию о своих обетах. И так, даже если он не может жить на бхикшу — его пища всегда должна быть предельно простой, столь скудной, чтобы лишь поддерживать его тело, и никогда не употребляться для услаждения вкуса. Даже если он не может более скитаться из деревни к деревне или найти уединённого жилища где‑то в лесах — в его доме не должно быть излишеств, но лишь предельно необходимое для жизни. Даже если он не может носить одеяние кави или лохмотья или и вовсе жить без какой‑либо одежды — он должен одеваться по самым простым стандартам своего окружения, никак не выделяясь и лишь только чтобы защитить тело. Он всегда должен помнить, что его основной долг — пребывать в тишине, уединении и медитации (дхьяне)[131] — и это то, от чего он никогда не должен отказываться. Сам факт того, что он больше не выделяется каким‑либо особым внешним знаком, должен сделать его более внимательным к тому, чтобы выражать свою преданность самим образом жизни. В конце концов, самым верным знаком того, кто он есть, будут его неотъемлемая свобода и отказ от привязанности или поиска защиты в чём бы то ни было внешнем, лежащем за пределами его самого.

Его обязательства санньяси также защитят его от уговоров других людей, например, друзей и родственников, которые из лучших побуждений будут стараться вернуть его обратно в мир или навсегда, или хотя бы на время. Кто‑то будет убеждать его жениться, другие могут приглашать его к себе домой. Кто‑то попросит записывать наставления или давать лекции; другие предложат построить для него ашрам, в котором ему было бы удобно обучать других. Однажды, возможно, и наступит время, когда он будет иметь право разделить с другими то, что он узрел внутри, но сначала ему должно провести долгие годы — двенадцать согласно традиции — в тишине и одиночестве, забытому всеми и скрытому от взоров. Лишь это, в конечном счёте, сделает его способным говорить из опыта истинного Я, ибо всякая речь об истинном Я, которая не возникает из глубин спонтанно, есть заблуждение и ложь; а знание истинного Я может быть получено только через внутреннее сосредоточение в его же глубинах. Пока же Дух не даст несомненных признаков того, что настал час (и один из таких признаков — это приход к нему искателей, уже «утверждённых в Брахмане» (брахмаништха), его ответ на все эти предложения должен быть одним: «Мой обет не позволяет этого».

Существует ещё один факт, который стоит учитывать, хотя он и относится лишь к одной религиозной традиции. Западное монашество, как и другие религиозные институты, столкнулось сейчас с кризисом и старается нащупать путь вперёд, избегая, с одной стороны, чистого средневековья, а с другой — модернизма, в котором полностью утрачено чувство Тайны. Как это уже бывало в прошлом, подлинное монашеское возрождение последует вслед за пробуждением обновлённой отшельнической жизни, множество обнадёживающих признаков которого можно заметить. И так, допустимо было бы предполагать появление на Западе своеобразного смешения традиции Пустыни (отсылающей нас к Иоанну Крестителю и великому св. Илии, типичному монаху‑пророку Ветхого Завета) и традиции