Санньяса или Зов пустыни - [21]

Но кеши от Духа может породить только кеши…

Конь сотрясает гривой,

Волна проливает пену,

Вода — чиста,

Уходящий прочь — свободен…

Свободный, оседлавший ветры,

Кеши путешествует по мирам,

Опьянённый истинным Я,

Одинокий и безмолвный,

Абсолютно обнажённый,

Без знака или воспоминаний…

V. Санньяса‑дикша

Санньяса встаёт перед нами как знак, указывающий на то, что, по существу, лежит за пределами всех знаков — более того, в своей совершенной прозрачности она, скорее, провозглашает смерть, окончание себя как знака. Именно так она передавалась из поколения в поколение, будучи в Индии доминирующей традицией отречения. И так же она предстаёт перед каждым, чьи сердце и ум переполняются её зовом и кому самим Духом был явлен проблеск того безграничного пространства, что лежит в самом сердце.

Однако санньяси живет в мире знаков, погружённом в проявления, и этот мир проявлений нуждается в нём, «том, кто вне знаков», и потому он может воплотить собой возможность невозможного — быть мостом между двумя мирами. Кеши носит в себе два мира[119], не соединяя их, но становясь путём, которым человек может достичь мира Брахмы (ср. Чхандогья Упанишада, 8.4.1[120]; Брихадараньяка Упанишада, 4.4.22[121]).

Именно на таких подвижниках, что бегут от мира и не заботятся о его признании, держится сам этот мир. Они подобны ведийской скамбхе, которая поддерживает равновесие во вселенной (ср. Атхарваведа, 10.7‑8). Именно их отречение символизируют собой все яджни и хомы, совершаемые жрецами. Именно в них изначальная жертва Пуруши[122] совершается в подлинной реальности Духа. Именно от их внутреннего огня, агни, проявленного в аскезе (тапасе), в действительности, зажигаются все жертвенные огни.

Им самим совершенно неважно — известны они или нет. Они держат свой путь в тайне[123]. Нет знака, чтобы узнать их; они — алинга, авьяктачара. Но самому обществу нужно знать их. Знать, что они существуют, будучи напоминанием о непреходящем и трансцендентном посреди преходящего мира.

Поэтому, несмотря на риск утраты первоначального смысла, свойственной многим организованным институтам, обществу было бы полезно оставить монахам место и публично признать их совершенно обособленный статус. Ведь зачастую именно через институт монашества Дух открывает Себя, делая свой зов слышимым для тех, кого Он избрал, — даже если позже тот же зов неумолимо увлечёт их за пределы любых знаков. Санньяса‑дикша не может совершаться принудительно, но также и не должна быть недоступна тем, кто искренне просит о ней не для обретения престижа и статуса, но для подлинного освобождения и посвящения себя всецело лишь поиску Брахмана — «преданным Брахману, утверждённым в Брахмане, ищущим высшего Брахмана» (Прашна Упанишада, 1.1) — или же «ищущим Бога» (quaerere Deum), как говорил св. Бенедикт.

Безусловно, было бы неправильно рассматривать санньяса‑дикшу лишь как пустой знак без реального содержимого. Напротив, её значимость столь велика, что даёт основания называть её скорее символом, нежели знаком (в терминах современной философии, которая трактует как «символы» и христианские таинства[124]). Санньяса‑дикша, в действительности, содержит в себе всю суть символа, так тесно связанного с Источником бытия, что делает его буквально наполненным той Реальностью, которую он призван лишь олицетворять. Знак санньясы — равно как и дикши — стоит на самой границе, непреодолимом рубеже между двумя мирами, миром проявленным и миром непроявленного Абсолюта. Это тайна сакрального, обитающего в самой бездне человеческого сердца. Это проявление безграничной милости — которая есть не что иное, как Присутствие Абсолюта, Вечного, Нерождённого, пребывающего в самом сердце творения, времени, смерти и жизни; и это милость, которая в то же время непреодолимо влечёт мироздание во всей его полноте к окончательной полноте Пробуждения в Абсолюте, к Атману. Этот знак, эта милость — это и есть тарана, плот, на котором человек устремляется к «другому берегу», «последнему берегу Запредельного». И в то же время это и сам тарака, тот, кто перевозит людей к другому берегу, один и единственный «паромщик», который непрестанно проявляется в виде риши, махатм, гуру и будд, которые на протяжении всей истории пробуждались сами и вели к пробуждению своих собратьев.

Хотя подлинная монашеская жизнь трансцендентна по отношению к любой дхарме, совершенно естественно, что инициация или посвящение, которые знаменовали бы официальное вхождение в такую жизнь, должны выполняться в рамках конкретной религиозной традиции, в которой родился и вырос в Духе конкретный человек. До тех пор, пока мы остаёмся на уровне знаков, лучшими знаками для нас будут те, среди которых мы впервые пробудились как Люди, как люди, преданные Богу, даже если впоследствии этим знакам суждено очиститься и освободиться от собственных же рамок и ограничений. Тем не менее, в индусской санньясе есть нечто столь мощное, столь обжигающий вкус Абсолюта, что он непреодолимо притягивает всех, кто открыл в себе ту невыразимую Тайну, о которой настойчиво свидетельствуют Упанишады. Тогда вне зависимости и от собственной