Санньяса или Зов пустыни - [19]
В далёком прошлом знак Христа, несмотря на свою совершенную прозрачность («Кто видел Меня, тот видел Отца»[111]), был искажён и неверно понят, ибо люди не способны либо не хотят оставить позади знаки и выйти за их пределы. Или, скорее, сначала утратить себя, а потом вновь обрести, но уже там, где знаков больше нет. Так же и ясный знак, заключённый в Упанишадах, был утерян в обширных комментариях к ним, в то время как сам их смысл совершенно чист и прозрачен для каждого, кто готов его воспринять.
Огненный цвет облачения санньяси означает испепеляющий огонь, который должен поглотить его шарирам. Тем не менее, слишком часто это становится лишь имитацией. И тогда как эго должно исчезнуть вовсе, «Я принял санньясу!» — вот что можно услышать из уст новоиспеченного санньяси в день его инициации.
В сердце каждого человека есть нечто — устремление? — что пребывает в нём с самого рождения и будет сопровождать до последнего вздоха. Тайна, охватывающая его со всех сторон, и в то же время совершенно недостижимая и недоступная для естественных способностей. Она не может быть причислена ни к чему видимому, слышимому, осязаемому или познаваемому. Её не раскроет ни один знак — даже трансцендентный знак санньясы.
Это подобно разрушительному взрыву в самом сердце живого существа, нечто совершенно невыносимое. И, тем не менее, это плата за Сокровище, у которого нет формы, имени или знака — арупа, анама, алинга, авьякта. Это несравненное величие истинного Я, но в Нём не остаётся никого, кто мог бы воскликнуть — «Как оно прекрасно!»
Это невидимый луч, исходящий из Светоносной Жемчужины, теджобинду, в глубочайшей бездне истинного Я; и это луч смерти, безжалостно уничтожающий всё на своём пути. Благословенной смерти! Он пронзает всё на своём пути, не встречая преград, и поглощает все желания, даже высшее и окончательное желание, желание не‑желания, желание самого отречения. До тех пор, пока остаётся хоть какое‑то стремление, нет подлинной санньясы, а стремление к ней — это, само по себе, её отрицание. «Лишь тот подлинный санньяси, кто отринул и отречение и не‑отречение». Прощай, всякое узнавание меня людьми как санньяси!
Кеши больше не смотрит на себя как на санньяси. Больше нет ни мира, ни локи, к которым бы он принадлежал. Свободный, будто оседлавший ветры, он идёт сквозь все миры в своё удовольствие. Где бы он ни был, куда бы ни шёл — он всегда будто обезумевший от внутреннего восторга, словно опьянённый истинным Я. Друг каждому и никого не боящийся, он несёт с собой Огонь, он несёт Свет[112]. Кто‑то может принять его за обычного нищего, кто‑то за сумасшедшего, но лишь немногие за подлинного мудреца. Но для него всё это — одно. Он тот, кто он есть, он не несёт больше ответственности ни перед кем. Его единственная поддержка — лишь в нём самом, или, можно сказать, в Духе, от которого сам он не отличен.
Любая дикша, любой официальный общественный статус вернёт его обратно в мир знаков, мир крита — мир обязательств и действий — или даже благословенный мир сукрита, где все обязательства и действия уже исполнены (ср. Мундака Упанишада, 1.2.6[113]), но
Без знаков, без имени, яти идёт своим путём…
Без сомнения, в сердцах многих есть зачатки этого внутреннего озарения, но этот свет чаще всего воспринимается лишь сквозь призму разума. И даже подобная рефлексия сама по себе столь прекрасна, что людям обычно не приходит мысль обратить свой взор на сам её источник — или, возможно, они инстинктивно боятся быть ослеплёнными его величием. В ведантистской среде это, естественно, описывается в терминах недвойственности. В семитском мире, где жил Иисус и который оставил такой глубокий отпечаток на духовном опыте Запада, «зрящий» просто обнаруживает себя в присутствии Бога, Которому он преклоняется и Которого любит, чья всемогущая сила восполняет всю человеческую немощь и чья святость очищает его от грехов:
Отец, да святится имя Твоё!
Да придёт Твой Дух!
Подай нам пищу, в которой мы нуждаемся,
И прости нам наши грехи.
(Ср. Лк. 11:2‑4)[114]
Недвойственные формулировки веданты, равно как и дуалистические формулировки, исходящие из глубин семитского образа мысли — лишь следствие внешних условностей и рамок. Только вера делает возможным выход за их пределы — и вера самодостаточная, утверждённая сама в себе.
Нам необходимо отвлечь себя, отказаться даже от опыта недвойственности или, скорее, того, каким, мы думаем, он должен быть, от любой концепции, которой пытаемся описать его. И это будет единственным критерием его подлинности.
