Санньяса или Зов пустыни - [22]
В первую очередь, посмотрим на пример христианских монахов, которые уже взяли на себя обязательства — и в то же время освободились от прежних — посвящением в рамках их собственной традиции. Когда они вступают в контакт со своими индусскими братьями‑монахами и встречаются с бескомпромиссным идеалом санньясы, то обнаруживают в своём предназначении новый непреодолимый вызов, более внутренний, нежели внешний, который не оставляет им больше права на промедление. В них появляется естественное желание принять одеяние индусских санньяси и вместе с ним, по крайней мере, самые основные из их обетов в отношении бедности, воздержания, бесстрашия (абхаям) и прочего[126]. Но что более существенно, они без остатка отдают себя этой свободе, которую сам Дух вдохнул в их сердца. В таком случае получение новой дикши не будет иметь никакого значения, поскольку в полной самоотдаче их первого посвящения, выраженной молитвой «Suscipe…»[127], самая важная жертва уже была принесена. И тогда их можно уподобить парамахамсе, который в первое же мгновение, как только Свет озаряет его во всей полноте, непроизвольно и без рассуждений входит в состояние туриятиты, или, другими словами, становится авадхутой.
Однако есть и другие, кто прибывает в Индию без предшествующей монашеской или даже религиозной принадлежности и «пробуждается» уже здесь — иногда через слушание Писаний, но чаще через контакт с подлинным гуру, в котором они сталкиваются с пылающим огнём, поглощающим все их желания и предыдущие устремления. Тогда, независимо от того, намереваются или могут ли они оставаться в Индии, или, возможно, вынуждены будут уехать обратно на родину, они часто мечтают о принятии обета отречения в индусской традиции и ищут возможность сделать это, чтобы стать официально отделёнными от общества и провести жизнь в постоянном сосредоточении на внутренней Тайне[128]. Всё это создаёт некоторую проблему: несмотря на то что санньяса‑дикша знаменует конец всех обрядов и безвозвратный уход из мира знаков, факт остаётся фактом — эта дикша настолько тесно связана именно с индусским обрядом и традицией, что может не иметь вовсе никакого значения для тех, кто не принадлежит к индусской дхарме.
Для индуса посвящение в санньясу относится к той череде ритуалов, которая отмечает каждый этап жизни двиджа (дваждырождённого) — от момента зачатия и до погребального костра; и, в конечном итоге, подразумевает выполнение финальной агнихотры (cp. Чхандогья Упанишада, 5.4‑9). Поэтому санньяса‑дикша часто сопровождается обрядами, символизирующими конец всех обрядов, — так претендент повторяет гаятри одну тысячу раз в обе сандхьи, предшествующие инициации.
Далее — по крайней мере в случае с крама‑санньяси — церемония завершается передачей от гуру к ученику атрибутов санньясы, а именно данды (посоха) и камандалы (чаши для сбора подаяния), каупинам (набедренной повязки) и самого одеяния кави. Эти знаки отличия вряд ли будут понятны за пределами социального и культурного контекста Индии, а их передача от гуру, несмотря на глубочайшую и неотъемлемую значимость этой церемонии, будет иметь мало смысла в случае санньяси не‑индуса, который будет жить за пределами Индии. Конечно, можно было бы мечтать о передаче санньясы через символы со всеобщим и универсальным значением как в самом обряде, так и во внешнем облике санньяси. Но любые символы, по определению, специфичны и всегда принадлежат какой‑либо конкретной культуре и окружению — вот почему мы снова оказываемся лицом к лицу с парадоксом (или, скорее, противоречием), заложенным в самое сердце санньясы, которая не принадлежит никакому миру (алока) и одновременно проявлена во всех мирах (сарвалока); которая есть знак того, что за пределами всех знаков. И так мы неизбежно возвращаемся к изначальной санньясе, как она описывалась в древних текстах: без знаков (алинга) и без правил (анияма).
Амбивалентность санньясы такова, что в своём крайнем проявлении, лишённая всех правил и внешних признаков, она становится неотличной от спонтанного внутреннего отречения любого пробуждённого человека. Ничто внешнее не может служить символом санньяси, как ничто не может быть символом дживанмукты. Он может бродить сквозь миры подобно кеши из Ригведы, он может таиться в пещерах или лесах, равно как и жить и трудиться среди людей, не теряя при этом своего одиночества[129]. Незнающий никогда не заметит его; только эвамвид (тот, кто знает То) сможет узнать его, так как он также пребывает в глубинах истинного Я. Тем не менее, каждый, кто уже познал даже малейшую искру пробуждения, не может не почувствовать его сияния — вкусом, касанием, отблеском света — которое может быть воспринято только внутренним чувством и которое оставляет после себя поистине прекрасное переживание.
