Санньяса или Зов пустыни - [15]
Необходимо, однако, и упомянуть, что безусловный зов к Запредельному, подразумевающийся в любой монашеской традиции, не всегда воспринимается одинаково радикально. Даже в Индии в течение веков появились многочисленные ордена санньясы, посвятившие себя поклонению и служению конкретным божествам или, точнее, конкретным образам (мурти) единой и трансцендентной божественной Тайны. Другие же попытались совместить ритуальную практику, предписываемую Ведами и Брахманами, с призывом выйти за пределы всей дхармы и всей кармы, который исходит из древнейших Упанишад и является непосредственным источником самой санньясы (см. Брихадараньяка Упанишада, 3.5[91] и 4.4.22[92]). Никто не имеет права осуждать учителей, основавших эти ордена; но также никто не должен ставить под сомнение и право тех, кто решил строго придерживаться великой традиции, истоки которой теряются в далёком прошлом и которая была убедительно изложена в средневековых Санньяса Упанишадах. И, несомненно, главное положение их учения заключается в том, что санньяси пребывает за пределами всех обрядов и всего поклонения, равно как и за пределами всех заповедей, всей кармы и всей дхармы:
Да не объединяется он с исполнителями киртанов, воспевающих имя Господа!
Да не участвует он в религиозных праздниках!
Да не участвует он ни в каком поклонении
И да не принимает никакого прасада!
(Нарадапаривраджака Упанишада, 7.1)
Безусловно, мы должны полностью принять комментарий Нарадапаривраджака Упанишады о том, что обряды и заповеди санньясы имеют значение и ценность лишь до тех пор, пока в глубины сердца не проникнет парамджйоти (высший свет):
Свет, сияющий в пещере,
За пределами небес —
Лишь яти имеют доступ к нему.
(Маханарайяна Упанишада, 12.14)
В христианстве же большинство монахов суть бхакты и карми, вовлечённые в поклонение и деятельность. Они принадлежат к высокоорганизованным орденам и особое внимание уделяют обычно именно совместному поклонению (обряду). Основной элемент такого монашества — это общинная жизнь и подчинение настоятелю. Индусская традиция санньясы, с другой стороны, делает основной акцент на одиночестве (если возможно — внешнем, но обязательно — внутреннем), полной свободе передвижения (непостоянстве) и полной независимости во всех смыслах — эти одиночество и свобода сами по себе символизируют абсолютную единственность[93] (кайвальям) Атмана. И всё‑таки призвание христианского монаха, по крайней мере у его истоков, подразумевает те же абсолютное отречение и радикальную трансцендентность, что так ярко сияют в традиции индусской санньясы. Например, Правило св. Бенедикта, перечисляя различные типы монахов (см. гл. I), помещает отшельников на первое место, считая, однако, подобное призвание крайне редким и подчёркивая, что претендовать на него могут лишь те, кто достиг совершенства в общинной жизни. И так призвание к одиночеству, которое в начале IV века привело стольких христиан в пустыни Египта и Сирии, а тысячу лет спустя — в великие леса центральной и северной России, было воистину не менее радикальным, чем зов индусской санньясы, и в своих крайних формах требовало оставить любые церковные объединения и даже таинства.
Этот зов к одиночеству ‑
Наедине с Единственным,
Наедине с единственностью Того, кто Один
— до сих пор звучит в сердцах последователей Христа. И поистине в наши времена, когда большинство людей неспособно противостоять искушению стадности, чрезмерной активности и поверхностности, ему следует звучать много громче. Более чем когда‑либо, христиане сейчас призваны к жизни в отречении, так похожей на строжайший идеал индусской санньясы, явленный в Упанишадах:
Утверждённый в созерцании собственной природы…
Его сердце наполнено неповторимым опытом истинного Я.
(Нарадапаривраджака Упанишада, 4.38)
В этом возрождении традиции пустынничества невозможно не увидеть побуждение самого Духа и излияние его полноты. Впервые христиане начали уходить от мира после ужасающих гонений III‑IV веков. В эти времена церковь начала отождествлять себя с преходящим миром и приобретать социальную и интеллектуальную структуру подобно любому человеческому институту, забыв поэтому своё эсхатологическое и трансцендентное призвание. На нынешнем этапе истории мира и религий, как на Востоке, так и на Западе, ощущение Тайны всё более и более меркнет даже среди тех, чьё призвание — свидетельствовать перед братьями об ἔσχατον[94], о присутствии абсолютной Реальности здесь и сейчас. Дух секулярной деятельности поражает всё. И так на Западе монахи и духовенство пытаются утвердить своё положение в обществе и требуют общественного признания — побуждения, носящие совершенно светский характер. В этом потопе секуляризма, сметающем на своём пути само непроизвольное чувство священного, которое в предыдущие века пронизывало всё их призвание (ср. адхьяса), они утрачивают свою подлинную идентичность. И потому они забывают, что их главная обязанность — посреди людского общества оставаться свидетельством того, что истинно священно и лежит за пределами всех форм и определений. Они просто подменяют ложную святость не менее чужеродными светскими идеалами, вместо того чтобы напрямую погрузиться в Бесконечное — а ведь именно это так исключительно необходимо в этой поворотной точке истории. А тем временем само общество становится всепоглощающим, не позволяя никому вырваться из адского круга производства и потребления. Оно отвергает саму идею, что некто имеет право просто стоять в стороне и жить на монашеское подаяние; и, конечно, не способно осознать свою собственную обязанность обеспечивать нужды тех, кто призван выйти за пределы его структур, хотя именно такие люди суть хранители его чистоты, способные утолить его стремление к трансцендентности. Именно поэтому как никогда необходимо, чтобы многочисленные
