Шафонский из-за очков, оглядев блестящего гвардейца, произнес:
— Придется вам, благодетель, снять сей великолепный камзол, шляпу, шпагу, в общем, все, что вы желаете носить в дальнейшем. И облачиться вот в это рубище.
И кинул Волоцкому ворох черного платья.
— Смотрите на меня и облачайтесь так же. На халате не ищите пуговиц, там кругом завязки, — поучал Шафонской гвардейца. — Завязывайте не на узлы, а с петелькой, чтоб, дернув за кончик, развязать можно было. Эти чуни натяните на сапоги и завяжите, а то спадут. Закройте голову и рот этим клапаном. Что? Резкий запах, говорите? Еще бы, клапан уксусом пованивает. Терпите, благодетель, терпите. Только этим эту заразу и отпугнуть можно.
Когда они ехали в коляске в Лефортово, Волоцкий спросил:
— А зачем их осматривать, доктор?
— А как же, благодетель, а вдруг там человек с другой болезнью. В палате, пожалуйста, ни к чему не прикасайтесь и ни с кем особо не разговаривайте.
Не доезжая до госпиталя, Шафонский остановил коляску, приказал кучеру:
— Жди нас здесь, благодетель.
Они направились к воротам госпиталя, которые были распахнуты настежь.
— Вот, пожалуйста, — сказал Шафонский. — А еще удивляемся, отчего зараза со двора на двор перескакивает. Велено же было запереть накрепко. Ну, благодетели!
И совсем возмутился Шафонский, увидев во дворе госпиталя толпу.
— Эт-то что за безобразие! — вскричал он. — Где комиссар Кафтырев?!
— Вот они! Вот они! — завопил поручик, указывая на Шафонского и его спутника. — Уморители!
— Кафтырев! — закричал на него Шафонский. — В чем дело?
— Это вы миру отвечайте, в чем дело? Ходите тут, порошки с мышьяком раздаете, людей морите.
— Вы что, спятили, Кафтырев? Вас зачем сюда поставили? Капрал? Раков, вы-то что стоите?
— Но, господин доктор, пра слово, от ваших порошков мор идет! — отвечал капрал — высокий детина.
Толпа угрожающе зашумела, раздались крики: «Это лекари нас морят!.. Карантинами замучили!», «Живыми в землю закапывают!».
— Я сам видел, я сам видел! — кричал поручик Кафтырев, подогревая толпу.
— Молчать!! — неожиданно гаркнул командирским голосом капитан Волоцкий. — Как ты с доктором разговариваешь, скотина!
Гвардеец забыл, что он не в гвардейской форме, а в черном балахоне, столь ненавистном народу. Оттого и подлил масла в огонь.
— Они еще грозятся! Они еще грозятся! — снова заорал Кафтырев.
— Пропустите нас в госпиталь! — потребовал Шафонский.
— Нет, не пропущу! — крикнул Кафтырев. — Я здеся хозяин! Ступайте, откуда пришли. Ну!
— Уходите! — орали в толпе. — Уморители!
Откуда-то прилетел камень, кусок палки. Угроза нависла серьезная, народ не хотел пускать доктора в госпиталь.
— Ну, Кафтырев, ты за это ответишь в Сенате!
— И отвечу, и отвечу! Я все там расскажу про ваши порошки ядовитые. Я за народ страдатель!
Назавтра «страдателя за народ» призвали в Сенат и всех его сообщников, которых перечислил доктор Шафонский: капрала Ракова, канцеляриста Прыткова, конюхов Петрова и Пятницкого.
И хотя в Сенат пришли только четыре сенатора — князь Козловский, Похвиснев, Рожнов и Еропкин, — слушание дела состоялось. Свидетельствовал против возмутителей капитан Волоцкий. Доктор Шафонский отправился-таки на осмотр больных с другим гвардейцем.
Поручик Кафтырев, оказавшись перед грозные очи Сената, изрядно перетрусил, тем более что против него свидетельствовал не какой-то лекаришка в черном балахоне, а гвардейский капитан в блестящей форме и со шпагой у пояса.
— Да кабы я знал… да рази б я посмел, — бормотал он в оправдание.
Во время допросов возмутителей Сенат метал на их головы громы и молнии, грозя им самыми страшными карами. Но когда, выпроводив подсудимых за дверь, занялись составлением приговора, Еропкин сказал:
— Господа, ныне у нас каждый здоровый человек на вес золота. Надо бы их миловать.
— Миловать? — возмутился Козловский. — Они чуть доктора не убили, капитана гвардии, о каком миловании речь, Петр Дмитриевич?
— Но, князь, надо учитывать время и обстоятельства. Люди живут рядом с чумой, в постоянном страхе. Они и так уже судьбой наказаны. Ну сорвались, ну накричали.
— Но наказание должны понести, — настаивал Козловский. — Каждый проступок должен наказываться. Вот спросите хотя и военного человека — гвардейца. Правда, капитан?
— Так точно, ваше сиятельство, — отвечал Волоцкий.
— Ну вот, — резюмировал князь. — Давайте и думать, кого как наказать.
Поскольку Еропкин был против наказания, Козловскому вновь пришлось прибегнуть к третейскому судье — гвардейцу:
— А у вас, капитан, какое мнение?
Волоцкому не хотелось никого обидеть — ни князя, ни Еропкина, но в то же время сохранить лицо независимого судьи:
— Я думаю так, господа, главного возбудителя Кафтырева посадить на две недели на гауптвахту на хлеб и воду, остальным всыпать по двадцать плетей для памяти.
— А почему же Кафтыреву ничего? — спросил Козловский.
— Как ничего? А две недели гауптвахты? Вы, князь, хотели бы и ему плетей, как я понимаю. Но он поручик, не великий, а командир, поэтому ради сохранения его лица стоит поберечь его задницу.
Еропкин тихо засмеялся, махнул рукой:
— Ладно. Я согласен с гвардейцем.
После лефортовских возмутителей перед Сенатом предстал синодальный солдат, проломивший голову камнем другому солдату. Этого злодея представил Сенату Бахметев. Приговор тоже был скорый и мягкий: двадцать плетей.
